— Надобно ожидать, что Клэйтон произнесёт превосходную защитительную речь, — сказал Джонс.

— Ещё бы! — сказал Россель, — да я бы и сам произнёс такую речь, что все слушатели разинули бы рты! Во-первых, тут обнаруживается явное зверство над женщиной, которая вполне заслуживает уважения; во-вторых, кроме долга каждого человека — защищать беззащитного, можно отличным образом распространиться на счёт гуманности и тому подобного. Клэйтон лучше всякого сумеет воспользоваться этими обстоятельствами, потому собственно, что будет говорить по убеждению. Во всяком случае, поговорить тут есть о чём; а когда человек говорит по убеждению, то он непременно произведёт впечатление, которое невозможно при всяких других обстоятельствах.

— Однако, я не понимаю тебя, Россель, — сказал один из адвокатов, — почему ты думаешь, что закон не на стороне Клэйтона? С своей стороны я вижу в этом деле гнусное злоупотребление власти.

— Конечно; это так, — сказал Россель, — да и самый человек-то этот — ни больше, ни меньше, как бессмысленный, бездушный зверь, которого следовало бы повесить, расстрелять, словом, сделать с ним всё, что угодно; но если судить строго, то он не совсем переступил границы, определённые законом. Вам известно, что тому, кто нанимает слугу, закон ваш предоставляет неограниченные права властелина. От буквы закона, по моему мнению, отступать нельзя.

— Но, согласись, Россель, — сказал Джонс, — ведь это ни с чем не сообразно?

— Что делать, мой друг! Мир наш преисполнен всякого рода несообразностями, — заметил Россель, закуривая новую сигару.

— Скажи же мне, — сказал Джонс, — каким образом Клэйтон надеется успеть, если закон так явно говорить не в его пользу.

— О, ты ещё не знаешь Клэйтона. Он мастерски умеет мистифицировать. Главнее всего, он мистифицирует самого себя. А вы заметьте, если способный даровитый человек мистифицирует самого себя и вполне предаётся своим убеждениям, тогда ему ничего не значит убедить в том же и других и склонить их на свою сторону. С искренним сожалением признаюсь тебе Джонс, что недостаток этой способности, в некоторых случаях, я считаю для себя за величайшее несчастье. В необходимых случаях, я умею говорить мужественно и патетично; но никаким образом не могу увлечься своими словами. Я решительно не верю себе; а это предосадная вещь. Только те люди и могут увлекать других своим красноречием, которые одарены способностью веровать в свои слова и приходить от них в беспредельный восторг. Тот же, кто смотрит на жизнь, как смотрю я на неё, то есть, как на тяжёлую, сухую, скучную действительность, не в состоянии произвести впечатление, какое производят люди, подобные Клэйтону.

— Действительно, Россель, своими словами ты всегда производишь на меня неприятное впечатление. По-видимому, ты ни во что не веришь.

— Напротив, — сказал Россель, — я верю в таблицу умножения и в некоторые другие вещи подобного рода, помещённые в начале арифметики; верю также и в то, что из дурного не может выйти хорошее. Но что касается до великолепных отвлеченностей Клэйтона, я от души желаю ему наслаждаться ими. А между тем, пока он говорит, я буду ему верить; так точно будете и вы, и все другие, хотя в сущности верить-то решительно не следует; в этом я убеждаюсь не ранее, однако ж, как на другое утро при пробуждении. Крайне жаль, что такими людьми, как Клэйтон, нельзя заменять огромные пушки. Каждый выстрел его наносил бы смерть и разрушение. Если б он позволил мне заряжать его и стрелять, то он и я образовали бы фирму, которая в непродолжительное время опустошила бы весь край. Да вот и он налицо!

— Алло, Клэйтон! Всё ли готово?

— Кажется, всё, — сказал Клейтон, — когда будет собрание?

— Разумеется, не дальше, как сегодня, — сказал Россель.

Клейтону, при первой его защитительной речи, суждено было иметь значительное число лишних слушателей. Дело это в высшей степени интересовало многочисленную фамилию Гордонов. Кроме того, в суде должны были присутствовать многие искренние друзья Клейтона, его отец, мать и сестра, которые, хотя и жили в различных частях штата, но на этот раз, по случаю визита, находились вблизи города И... Первый шаг молодого человека, при вступлении его на какое либо поприще, первый его опыт, как спуск корабля на воду, всегда обращает на себя внимание и вызывает сочувствие. Во время вышеприведённого разговора, отец, мать и сестра Клейтона, вместе с Ниной, сидели в гостиной знакомых своих в И... и рассуждали о том же предмете.

— Я полагаю, что он выиграет это дело, — сказала Анна Клейтон с уверенностью великодушной женщины и любящей сестры. — Он показывал мне проект своей защитительной речи, — и, я уверена, возражения на неё невозможны. Батюшка, говорил ли он вам об этом что-нибудь?

Судья Клейтон, закинув руки назад, ходил взад вперёд по комнате, с обычным, задумчивым, серьёзным видом. При вопросе Анны, он вдруг остановился и сказал:

— Мой взгляд на предметы и взгляд Эдварда до такой степени различны, что я счёл за лучшее не приводить его в замешательство объяснениями по этому делу. По моему мнению, он сделал весьма неудачный выбор; лучше, если бы он взял на себя какое-нибудь другое дело.

— Так вы полагаете, что он не выиграет этого процесса? — сказала Анна с горячностью.

— Конечно, нет, если дело это будет поведено по закону, — сказал судья Клейтон. — С другой стороны, Эдвард обладает такой силой красноречия и так ловко умеет уклониться от главного предмета, что, быть может, и успеет.

— А разве не все дела решаются по закону? — сказала Анна, — к чему же, в таком случае, и составлять законы?

— Ты ещё весьма неопытна, дитя моё, — сказал судья Клейтон.

— Всё же, батюшка, доказательство жестокости так очевидно, что едва ли кто решится защищать виновного.

— Никто, дитя моё, и не будет защищать его. Дело не в доказательстве жестокости. Тут представляется решить простой вопрос: не преступил ли обвиняемый законной власти? По моему убеждению — он её не преступил.

— Но, батюшка, где же тут справедливость? — сказала Анна.

— Я смотрю на этот предмет просто, без всякого преувеличения, — отвечал судья Клейтон, — но Эдвард одарён способностью возбуждать чувства; под влиянием его красноречия дело может принять совсем другой оборот, и тогда человеколюбие восторжествует в ущерб закона.