— Вот оно! Каково! — сказал Фрэнк Россель, — задели-таки за живое; теперь ловите его!

Между судьями и зрителями поднялся лёгкий ропот удивления. Судья Клейтон сидел с невозмутимым спокойствием. Слова сына запали в самую глубину его души. Они разрушили одну из самых сильных и лучших надежд в его жизни. Несмотря на то, он выслушал их с тем же спокойным вниманием, с каким имел обыкновение выслушивать всякого, кто обращался к нему, и потом приступил к своим занятиям. Случай, столь необыкновенный, произвёл в суде заметное волнение. Но Клейтон не принадлежал к разряду тех людей, которые позволяют товарищам свободно выражать мнение относительно своих поступков. Серьёзный характер его не допускал подобной свободы. Как и всегда, в тех случаях, где человек, руководимый совестью, делает что-нибудь необычайное, Клейтон подвергся строгому осуждению. Незначительные люди в собрании, выражая своё неудовольствие, ограничивались общими фразами, как-то: "Донкихотство! Нелепо! Смешно"!

Старшие адвокаты и друзья Клейтона покачивали головами и говорили: безрассудно... опрометчиво... необдуманно.

— У него недостаёт балласта в голове, — говорил один.

— Верно, ум зашёл за разум! — сказал другой.

— Это радикал, с которым не стоит иметь дела! — прибавил третий.

— Да, — сказал Россель, подошедший в эту минуту к кружку рассуждавших, — Клэйтон действительно радикал; с ним не стоит иметь дела. Мы все умеем служить и Богу, и мамоне. Мы успели постичь эту счастливую среду. Клэйтон отстал от нас: он еврей в своих понятиях. Не так ли мистер Титмарш? — прибавил он, обращаясь к этой высокопочтеннейшей особе.

— Меня изумляет, что молодой наш друг забрался слишком высоко, — отвечал мистер Титмарш, — я готов сочувствовать ему до известной степени; но если истории нашей родины угодно было учредить невольничество, то я смиренно полагаю, что нам смертным, с нашими ограниченными умами, не следует рассуждать об этом.

— А если б истории нашей родины угодно было учредить пиратство, вы бы, полагаю, сказали тоже самое? — возразил Фрэнк Россель.

— Разумеется, молодой мой друг, — согласился мистер Титмарш, — всё, что исторически возникло, становится делом истины и справедливости.

— То есть, вы хотите сказать, что подобные вещи должны быть уважаемы, потому что они справедливы?

— О, нет! Мой друг, — отвечал мистер Титмарш умеренным тоном, — они справедливы потому, что уважаются, как бы, по-видимому, они ни были в разладе с нашими жалкими понятиями о справедливости и человеколюбии.

И мистер Титмарш удалился.

— Слышали? — сказал Россель, — и эти люди ещё думают навязать нам подобные понятия! Воображают сделать из нас практических людей, пуская пыль в глаза!

Слова эти были сказаны таким голосом, что оно внятно долетели до слуха мистера Титмарша, который, удаляясь, продолжал оплакивать Клейтона, говоря, что неуважение к историческим учреждениям быстро распространяется между молодыми людьми нашего времени. Клейтон воротился домой и рассказал матери, что он сделал и почему. Отец его не говорил об этом предмете; а вступить с ним в разговор, если он не обнаруживал расположения начать его, было делом величайшей трудности. По обыкновению, он был спокоен, серьёзен и холоден; эти черты его характера оставались неизменными при отправлении обязанностей, как общественных, так и семейных. В конце второго дня, вечером, судья Клейтон пригласил сына своего в кабинет. Объяснение было неприятно для того и другого.

— Ты знаешь, сын мой, — сказал он, — что поступок твой крайне огорчает меня. Надеюсь, в нём тобой не руководило безрассудство, ты сделал это не под влиянием какого-нибудь внезапного побуждения?

— В этом вы вполне можете быть уверены, — сказал Клейтон: — я действовал чрезвычайно рассудительно и осторожно, следуя единственно внушению моей совести.

— Конечно, в этом случае ты и не мог поступить иначе, — возразил судья Клейтон, — я не смею осуждать тебя. Но, скажи, позволит ли тебе твоя совесть удержать за собой положение владетеля невольников?

— Я уже покинул это положение, по крайней мере, на столько, на сколько это необходимо для моих намерений. Я удерживаю за собою только одно звание владетеля, как орудие для защиты моих невольников от притеснений закона и для сохранения возможности образовать их и возвысить.

— Но что ты станешь делать, когда подобная цель приведёт тебя в ближайшее столкновение с законами нашего штата? — спросил судья.

— Тогда, если представится возможность добиться изменения закона, я употреблю на это все свои силы, — отвечал сын.

— Прекрасно! Но если закон имеет такую связь с существованием невольничества, что его нельзя будет изменить, не уничтожив этого установления? Что же тогда?

— Всё-таки буду добиваться отмены закона, хотя бы это и сопряжено было с уничтожением невольничества. Etat justisia pereat mundi (Да свершится правосудие, пусть и погибнет мир (лат.)).

— Я так и думал, что ты это ответишь, — сказал судья Клейтон, сохраняя спокойствие. — Я не спорю, — в этом направлении жизни есть логика. Но ты должен знать, что наше общество не следует такому направлению; поэтому твой образ жизни поставит тебя в оппозицию с обществом, в котором ты живёшь. Внушения твоей совести будут вредить общим интересам, и тебе не позволят следовать им.