– Все миры, – тихо сказал Рыжик, стоя на мраморных плитках променада и смахивая с плеч мелких стрекоз. – Все миры наши с тобой, Камилло. Куда ни падёт твой взгляд, куда ни позовут смутные желания – везде ждут зелёные семафоры, поднятые шлагбаумы и распахнутые двери…

Камилло подкинул на ладони медную монетку:

– Орёл или решка? На запад или на восток?

– Она зависнет в воздухе, – Рыжик засмеялся, откинув со лба длинную чёлку. Стрекозы плели вокруг него невидимую сеть из солнечных лучей и запахов кленовых листьев. Они осыпались на мостовые города сухим разноцветным дождём – хоть с зонтиком ходи.

– Тогда пошли вниз по Мисиписи, – ухмыльнулся в ответ Камилло и первым зашагал по выложенному мозаичным камнем променаду. Рыжик тенью скользил следом, опустив ресницы и вдыхая пряный, терпкий западный ветер.

Это был второй день их пути. Ещё вчера утром, запертые среди первых чисел марта, они безнадёжно глотали остывший чай и весну на Центральном вокзале Аннаполиса, где сходились и вновь разбегались железные кружева рельсов. Камилло нервничал и постоянно курил, и трогал в кармане плаща ключи от квартиры. У него ещё был шанс сбежать из этого лимба, чистилища, где ожидали неизведанного тысячи бездомных, неприкаянных душ. Камилло знал: решись он сейчас всё-таки поехать с Рыжиком, и ему уже никогда не вернуться, не остаться прежним Диксоном. Он слышал этот приговор в дробном перестуке поездов, в гомоне толпы, в скрипе колёс сумок и тележек по плиточному полу, в жестяном голосе диспетчера из динамиков – и в тихом дыхании Рыжика за своим левым плечом. Ему было тоскливо, и Диксон наполнял тёплым сигаретным дымом образовавшуюся внутри гулкую, едкую пустоту.

– Почему колёса стучат о рельсы, если они круглые? – спросил Рыжик, пытаясь приободрить Диксона, и ловко вытянул сигарету из его пальцев. Затянулся сам – косая чёлка упала на глаза, на подбородке царапина, в чёрной манжете горит бликом прозрачная запонка. Но Диксон так грозно фыркнул в свой чай, расплескав его по столику, что Рыжик тихо охнул и поспешно затушил «Честерфилдину» в пепельнице. Камилло изобразил бровями «Вот то-то же!» и стряхнул с усов окончательно изгаженный Lipton – tea can do that (с).

– Дорога – это бесконечное странствие между чужими жизнями. Нити, не успев толком даже завязаться и пришить тебя в определённое место на ткани бытия, тут же рвутся. Потом ты к этому привыкнешь, Камилло, – чёрные глаза Рыжика чуть грустно усмехались. – Дорога – лучшее средство от скуки, поверь мне. Особенно когда странствуешь по мирам с кем-то вдвоём.

Диксон благодарно зажмурился, признавая правоту своего найдёныша.

Ещё один шаг назад и вглубь, в слои собственных воспоминаний –

(Рыжик называл это «функция кукушка в кукушке» или «принцип матрёшки nesting doll»)

– да, ещё один шаг вглубь и назад из дымной весенней реальности вокзала, и там…

– Я не могу допустить вашего дальнейшего общения с чело… с Камилло, – закусивший губу Дьен Садерьер нервно метался туда-сюда по лестничной площадке и задыхался, будто какой-то жестокий экспериментатор откачивал из подъезда воздух. – Вы же его погубите!

– Да, но это будет поистине прекрасная смерть, согласись, Дьен, – облокотившийся на перила Рыжик стряхнул пепел с сигареты и мечтательно посмотрел куда-то вдаль. В его широко открытых глазах плавали отражения горевшей на стене галогеновой лампы. – Неужели ты не возжелал бы себе подобной, командор войны?..

– Вы… – Дьен замер, глядя на Рыжика со смесью отвращения, восхищения и ужаса. Похоже, так похоже на взгляд Камилло чуть менее часа назад… Садерьер почувствовал, что сознательно хочет, чтобы тонкие пальцы Рыжика погрузились глубоко в его грудь и с блаженной нежностью сжали, останавливая, замораживая, усталое сердце командора войны. Чтобы последним, что Дьен увидит, было его отражение в чёрных глазах…

Садерьер схватился за горло – его едва не стошнило. Руки дрожали, не в силах ослабить узел стильного галстука, а от запаха сигарет и умирающих осенних цветов сильно кружилась голова.

– Вы ужасное создание, милорд… Я жалею, что не послушал тогда капо Салузара и вернул вас к жизни. Я нарушил закон трёх отрицаний, совершив то, о чём меня не просили, и расплачиваюсь теперь страхом за жизни всех, кому не посчастливилось очароваться вами, милорд…

Рыжик пожал одним плечом и покривил в улыбке тонкие губы:

– Дьен, не сгущай краски. Драматургия – это наше всё, а жизнь – это театр. Но вот конкретно тебя в этом театре почему-то тянет ставить исключительно какие-то сплошные трагедии. Дай мне хоть на время забыть обо всех привязанностях – в этом моё счастье. Ты же отлично знаешь, Дьен: рано или поздно я вернусь в Антинель. На небе и на земле время летит неодинаково… Не думаю, что по мне сильно соскучатся, пока я вышиваю свои непонятные маршруты на карте миров. Или ты не хочешь вкусить сладкого ядовитого яблочка власти директора Антинеля?..

– Предлагаете мне править от вашего имени? – поднял глаза Садерьер.

– Ты этого не хочешь? Что, боишься испачкать лапки в крови оправданных жертв? – цинично усмехнулся Рыжик, хотя его глаза смотрели всё так же холодно и бесстрастно. – Да ты не бойся, Дьен. Вернусь – сотру. И ты снова будешь один весь в белом за моим правым плечом стоять...

– А вы – не боитесь, что Камилло может слышать этот разговор?..

Тонкая рука Рыжика дёрнулась, рассыпав искры с сигареты, и Дьен понял, что попал в цель.