— Я не люблю охотиться весной и летом, мадам. Это противно природе и Богу.

— Я хотела… — герцогиня умолкла.

— Я весь внимание, мадам!

— Хотела бы попросить вас стать моим Вергилием и вывести меня к месту привала так, чтобы не участвовать в кровавой потехе.

— Нет ничего легче: поляна, где обычно расстилают скатерти для обеда, недалеко отсюда.

— Вы ведь не бросите меня?

— Никогда, Агнес! — пылко воскликнул Арамис.

Лай собак был уже едва слышен…

Арамис улыбнулся и стал декламировать:

Порой преследует оленя он по следу

В лесах, где солнца луч не празднует победу

Над вечной полумглой, спускающийся с крон;

Порою лай собак ведет его к поляне:

Там заяц, что бежал с такою прытью ране,

Находит смерть свою в местах, где был рожден…

— Как мрачно… Вы поэт?

— О нет, герцогиня. Стихи написал настоящий поэт, хотя и дворянин по рождению. Его имя маркиз Оноре де Ракан. Он был одно время любимым пажом короля. Сейчас он в армии.

— Вы его знаете?

— Я знаю всех хороших поэтов.

— И сами пишите стихи?

— Только мадригалы… иногда…

— Вы не похожи на гвардейца, Арамис.

— А я и не должен был стать гвардейцем. Меня готовили к духовной карьере. Это единственное, что доступно младшим сыновьям обедневших родов, — с горечью добавил Арамис.

— И вы окончили семинарию?

— Иезуитский коллегиум.

— Почему же вы не приняли сан?

— Это давняя история, герцогиня.

— И все же ? Выпускник коллегиума иезуитов и мушкетер — вещи настолько несовместимые, что мне хотелось бы услышать эту давнюю историю.

— Если вкратце… До торжественного выпуска из коллегиума оставалось несколько дней. Не буду скрывать, я не был безгрешным семинаристом. Я слишком настойчиво ухаживал за дамой, пользовавшейся вниманием одного бравого офицера. Он пообещал отрезать мне уши, если я не оставлю ее в покое, и назвал меня маленьким аббатиком. Я промолчал, покинул иезуитов, не дожидаясь выпуска и принятия сана, стал брать уроки фехтования у знаменитого мастера, а зарабатывал переводами с испанского и латыни, — Арамис легко перешел на испанский язык, — а также сочинением мадригалов для безмозглых кавалеров. По утрам я изнурял себя в гимнастическом зале, фехтуя, а вечерами склонялся над бумагой… Ровно через год я отыскал того офицера, напомнил ему обещание отрезать мне уши, вызвал его на дуэль и убил…[14]

— Убили? — герцогиня была ошеломлена.

— Да, увы… И поступил в роту мушкетеров.

— Бедный… — ди Лима протянула Арамису руку, и он поцеловал душистую перчатку.

— Если бы я не стал мушкетером, я не узнал бы вас…

— Льстец. И часто вы дрались на дуэлях?

— Стоит ли об этом говорить?

— Признайтесь, часто. И все, наверное, по таким же поводам? Из-за дам? — герцогиня не отнимала руки, а лошади, словно почувствовав что-то необычное в поведении своих всадников, умерили шаг и пошли бок о бок, отчего колени герцогини и Арамиса соприкоснулись. Герцогиня вздрогнула, зарделась, Арамис осторожно, мягким движением снял с ее руки лайковую перчатку и поцеловал ладонь там, где четкая, глубокая линия жизни сбегала к запястью. Он взглянул на герцогиню — глаза ее были полузакрыты, щеки пламенели, губы приоткрылись, обнажив удивительно белые, ровные зубы. Арамис еще раз нежно поцеловал ладонь Агнес, затем привлек ее к себе. Она глубоко, словно с облегчением, вздохнула и склонила голову ему на плечо. Арамис соскользнул с седла, взял крепкими руками герцогиню за талию и, приподняв, снял с седла, как пушинку. Она сразу же очутилась в его объятиях. Две шляпы упали на траву. Светлые, цвета спелой пшеницы кудри мушкетера и черные, как смоль волосы женщины смешались. Он почувствовал, как обмякло тело Агнес в его объятиях, и хотел было осторожно опустить ее на траву, но в это время совсем недалеко раздался звук рожка, а вслед за ним лай собак. Арамис отстранил герцогиню, несколько мгновений молча смотрел в ее застывшие шальные глаза, потом подхватил ее, поднял, посадил в седло. А сам, не касаясь стремени, взлетел на своего вороного.

Арамис действовал так стремительно, что герцогиня не успела ничего осознать и выглядела до странности безучастной. Он взял за узду ее кобылу, чтобы уехать от приближающихся к ним охотников, но лай собак, крики загонщиков, звуки рожков неумолимо надвигались. Охота мчалась прямо к ним и, казалось, охватила их со всех сторон. Арамис растерялся и в немой молитве поднял глаза к небу.

Солнце уже коснулось верхушек деревьев. В затуманенной страстью голове мушкетера явственно прозвучали слова Атоса: "…что бы ни случилось…" Сердце его тоскливо сжалось, он в отчаянии отпустил уздечку белой кобылы и провел рукой по лбу, словно отгонял наваждение.

— Мы чего-то ждем? — в недоумении спросила герцогиня.

— Агнес! — воскликнул он. — Я люблю вас! Я в вашей власти… я схожу с ума… но долг повелевает мне оставить вас… Поверьте, я разрываюсь между любовью и долгом. Никогда еще страсть не овладевала мной с такой силой! Простите, простите… я должен покинуть вас…

— Отпустите повод! — внезапно приказала герцогиня.

Арамис покорно выпустил из рук уздечку. Белая кобыла сразу же сделала несколько шагов в сторону. Арамис вскочил на своего коня, тронул его…

Неожиданно герцогиня крикнула:

— Подайте мою перчатку!

Арамис растерянно оглянулся — на траве лежала перчатка герцогини, которую он снял с ее руки и, видимо, невзначай уронил. Он свесился с седла, ловко поднял перчатку, отряхнул и подал даме. Та схватила ее, хлестнула мушкетера по щеке и яростно проговорила охрипшим голосом:

— Я больше не желаю знать вас! Не смейте никогда приближаться ко мне! Слышите? Ни-ког-да!

Всего лишь мгновение раздумывал Арамис, затем дал шпоры коню и стремительно помчался туда, где слышались звуки охоты…