Педрильо стоял на капитанском мостике и выстукивал ладонями на перилах:

Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал.

Он проснулся, перевернулся и ударил в барабан.

Мостик был переброшен через лощину, на дне которой, по-японски живописный, журчал ручей.

— Не мелко? Его и вброд-то перейти пара пустяков.

— Хотите, я вам расскажу одну историю? Я тогда был молодым еще человеком. Может, слыхали про знаменитый «Ауто»? Он сгорел. Я там начинал. Директором был Доминго — крошечного росточка, невзрачный, при первом взгляде на него не верилось, что такой может возглавлять «Ауто». Думаешь, ну, будет здесь директором такой импозантный, такой светский лев какой-нибудь, с упругими икорками, с мушкой на щечке, в руках платочек — в кружавчиках, надушенный… Мизинчик, понимаете, вопросительным знаком. А тут встречает тебя худой мужичонка, голос тоненький, дребезжащий. Ничего понять не могу. «Я, — говорю, — к директору Доминго». — «Чем могу служить?» Ну, понятно, растерялся. Вдвойне растерялся. «Ваша милость, маэстро грандиозо, — говорю, а у самого под ложечкой тупо так заныло, и как рябь по воде, — возьмите осветителем. Или полы мести». А он: «Мелко, — да как хлопнет по столу, аж чернильница до потолка подскочила. — Мелко! Тебя вброд перейдет всякий, кому не лень. Да что там „вброд“ — галоши надел и прошелся. Жен-премьером! Благородным отцом! Тогда, может, я тебе позволю сено на арене разгребать, пигмей». Сам-то вот такусенький, но мне тогда показался, наверное, с Вавилонскую башню. А вы, сударь, говорите, что мелко вам.

— Ни ладу, ни складу, капитан, в том, что вы несете.

— И лад есть, и склад. Завом бы меня на такой склад — век свободы б не видал. Но ваш брат же лишен чувства прекрасного. Посмотрите, в каком райском мы сейчас уголке.

— Болтун. Хуже всякой бабы.

Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал.

Он проснулся, перевернулся и ударил в барабан.

Потом Педрильо перегнулся через перила и стал смотреть, не отрываясь, вниз. Было довольно высоко. Варавва проследил его взгляд.

— Да, капитанский мостик — это вам не хухры-мухры. Прыгать не советую.

— Ну, еще бы, «Голден Гэйт».

Накануне они миновали доминантсептаккорд в cis-moll и уже несколько часов как на всех парусах шли к c-moll’ному квинтекстаккорду четвертой ступени с повышенной примой.

На мостик взбежал помощник капитана. Козырнул.

— Commander, тот субъект, которого мы выудили, горе-испытатель из Славянской Австрии, все ноет, что мы стоим на месте, что все сводится к переименованию одной и той же местности.

— Пригрозите ему атональностью, если ему так охота двигаться вперед. Сразу увидите, какой смирный станет.

— Ларрей сделал ему укол.

— Ларрей его ненавидит, там исторические корни чуть ли не до самой магмы.

— Я на стороне Ларрея.

— Этого вы могли бы и не говорить… — многозначительная пауза, — в присутствии их милости, — и Варавва пластичным движением обеих рук указал на Педрильо, который не удостаивал помощника ни приветствием, ни даже взглядом. Он по-прежнему обозревал стремнину, словно задавался вопросом, довольно ли в ней глубины, временами выбивая на парапете:

Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал.

Он проснулся, перевернулся и ударил в барабан.

— Понятно, что ваш помощник на стороне Ларрея, а заодно и всего французского генштаба, — сказал он наконец.

— Commander, этот тип нас погубит — как он губил корабли до нас.

Варавва глазами, руками, ртом, плечами — словом, всеми доступными ему мимическими средствами изобразил бессилие что-либо предпринять. Вот, мол, по чьей это части, а я что.

Но Педрильо не снисходил до субалтерна, и тому ничего не оставалось, как, скрипя зубами (в сердце своем), делать вид, что не больно-то и хотелось. Пассажир и пассажир. Он лично подчинен только капитану и только ему подотчетен.

— Я имею сведения, капитан, что мой господин, сеньор Бельмонте, присоединится к нам на Наксосе.

Перед Бараббасом словно поставили гусятницу — с таким аппетитом он принялся потирать руки. Хотя и не забывал, что подчиненный за ним наблюдает.

— Превосходно, превосходно… Будет ли позволено узнать у вашей милости, откуда такие сведения?

— Они переданы мне были во сне.

Бараббас в безмолвном восхищении поклонился… и не сдержался:

— Почта богов. И той почты нет надежней…

Когда помощник капитана ушел, пришла Блондхен.

— Я не помешала?

— Чему… — усмехнулся Педрильо. А капитан, склонив голову набок, проговорил:

— Напротив, мадемуазель. Чем могу?

— Капитан, они в кают-компании просто замучили меня. Подавай им снова праздник Нептуна. Скажите, что хорошенького им помаленьку.

— Если мадемуазель… — он неуверенно посмотрел на Педрильо: может, кокетство? Педрильо глазами дал понять, что нет.

— Боцмана ко мне!

— Есть боцмана, — отозвался дежурный матрос.

Через три минуты он вернулся с боцманом, которого играл Скарамуччо — тот, что однажды до потери сознания репетировал избиение Коломбины; она потом долго не могла успокоиться и все спрашивала: «Действительно ревновал меня тогда?» — «Нет, по роли должен был», — мрачно отвечал он. За эту мрачность он и получил нынешнюю роль — вместе с пирогою усов, бескозыркой да свистком на шнурке.