Здесь августейший Принц живет в уединенье, Блистателен великолепный двор, Прекрасен и дворец, и сад на загляденье, Здесь есть чему пленить наш взор. Не удивительно ль все, что мы тут находим, И не способно ль поражать, И впрямь, не следует ли ждать, Что здесь, в тиши и на природе, Век возродится золотой? Царит где сладостный покой, Туда Печали не заходят, Услады, Игры, Смехи верховодят, Сады и рощицы для радостей цветут, Здесь все — невинность, все — очарованье, Морозы не страшны, зим не бывает тут. Светила дн'eвного сиянье Ни облако не заслонит, Ни непогода не затмит, И царство Флоры [106] не затронет увяданье. Как зелень трав и рощ здесь зренье услаждает! Как разноцветье все лужайки украшает! Привольно как в лесах пичужкам щебетать! Взгляните, вот холмы, трав ароматных полны, Стадам и пастырям раздолье тут гулять. По зелени лугов ручья струятся волны, Стремится зыбь ручья до неба доплескать. Здесь с шумом вглубь ложбин сбегают водопады, Тенистая тропа ведет в края услады. Муравчаты луга и дивные леса, Прозрачны, благостны и тихи небеса, Учтивы пастухи, пастушки — загляденье, И всякий, кто тут был, хвалить не устает Прелестные края, обитель наслажденья, Где, не иначе, сонм богов живет. Монаршей волею хранимы Сии прелестные места, Где ангельская доброта С величием неразделимы. И все же этих мест услады и забавы Равняться недостойны с той, Чьей августейшей ради славы Природа здешняя увенчана красой.

— Нимфе Сен-Клу недолго пришлось говорить, а мне слушать, — продолжала госпожа Д…, — ибо я почувствовала, что она встревожилась, заслышав шум, — а это приближались вы. «Прощайте, — сказала она мне, — я думала, что вы здесь одна; но, раз сюда идут ваши спутники, я навещу вас в другой раз». Сказав так, она исчезла, и, признаюсь вам, меня это не огорчило: мне уже становилось не по себе от такого приключения.

— До чего же вы счастливая, — воскликнула маркиза де…, — у вас такие приятные знакомства: то музы, то феи! Вам скучать не приходится, и, знай я столько сказок, сколько вы, считала бы себя преважной госпожой.

— Это такие сокровища, — отвечала госпожа Д…, — обладая которыми нередко испытывают недостаток в вещах поистине нужных и полезных; все мои добрые друзья-феи до сих пор были не слишком щедры на благодеяния; уверяю вас, я решилась относиться к ним с тем же небрежением, с каким они относятся ко мне.

— Ах, сударыня! — сказала графиня Ф…, прерывая ее, — я прошу вас смилостивиться над ними, ведь вы должны еще рассказать нам о каких-нибудь их приключениях; здесь как раз самое подходящее место для этого, и вас еще никогда не слушали с таким вниманием, с каким будут слушать сегодня.

— Кажется, — сказала госпожа Д…, — я отчасти догадываюсь, к чему вы клоните. Вот тетрадь, которую я готова вам прочесть; дабы сделать рассказ приятнее, я добавила к нему испанскую новеллу, весьма правдивую и известную мне из первых рук.

Пер. М. А. Гистер

он Феликс Сармьенто был знатным и заслуженным дворянином в Галисийском королевстве [109] . Он женился на донье Энрике де Паласьос, чей род был не менее знатен, чем его собственный. В этом браке родился сын, юноша статный и благородный, по имени дон Луис, и две дочери, столь совершенные, что по разуму и красоте не было им равных во всей провинции.

Добродетель и достоинства их матери снискали ей всеобщее уважение. Вдруг в одном из имений ее застигла болезнь, столь стремительная и жестокая, что насилу достало времени послать за золовкой, чтобы поручить дочерей ее заботам.

— Я доверяю вам самое дорогое на свете, и дороже еще ничего не бывало, — сказала умирающая, — однако, милая сестрица, обещайте мне, что подле вас дочери мои найдут все то, что теряют теперь в моем лице: любите Исидору и Мелани ради любви ко мне и ради них самих; они щедро одарены природой, сумейте же развить эти дары. Я думала не упустить ничего в их воспитании, но, увы, приходится нам разлучиться.

Тут речь ее прервали слезы и рыдания сих милых девиц; обе они, стоя на коленях у постели, держали мать за руки и, исходя слезами, покрывали эти руки поцелуями с такой любовью и почтением, что, казалось, их уже невозможно с нею разлучить.

— Как, милые дети мои! — сказала им мать. — Вы, кажется, хотите меня разжалобить, заставить сожалеть об этой жизни, которую мне, волею Провидения, приходится покинуть? Не надрывайте мне сердце, а лучше приободрите! Сестра моя, — продолжала она, обращаясь к донье Хуане, — умоляю вас, не выводите их в свет слишком рано — ведь он так полон искушений, так опасен, что необходимо много ума и здравого смысла, чтобы, узнав его как следует, оградить себя от его соблазнов.

Донья Хуана была старой девой, суровее всех дуэний [110] Испании вместе взятых; ей отрадно было слышать последнюю волю своей невестки, и потому, оставив без ответа все нежные речи умирающей, она воскликнула:

— Уверяю вас, что ваши дочери и на солнце без разрешения не глянут, я за ними так присмотрю — никто даже не узнает, что они на белом свете живут, и, раз уж вы мне их поручаете, буду с ними в тысячу раз строже, чем вы сами!

Слабость, овладевшая больной, помешала ей ответить и поумерить пыл Хуаны, а ее дочери были слишком подавлены горем, чтобы вникнуть в речи своей тетки: они и сами едва не умерли вместе с матерью.

Отдав покойной последний долг, донья Хуана отвезла девиц в другой сельский дом неподалеку от Компостелы [111] , принадлежавший их отцу, который в это время командовал испанским полком во Фландрии. Узнав о кончине жены и о том, как та распорядилась дочерьми, он очень горевал об утрате и, казалось, вовсе не был доволен решением покойной супруги, — ведь, зная характер своей сестры, ее суровый, упрямый и подозрительный нрав, он предвидел, сколь чувствительной для дочерей будет разница между матушкиным обращением и теткиными порядками.