Когда Чудо-Грёза явилась в сих дивных краях, стояло прекраснейшее из времен года, и потому перед ней не открылось иного дворца, кроме длинной череды апельсиновых деревьев, жасминов, жимолости да маленьких мускатных роз, чьи ветви сплетались, образуя кабинеты, залы и спальни с мебелью из золотой и серебряной сетки, огромными зеркалами [135] , люстрами и восхитительными картинами.

Господин Баран сказал принцессе, что она госпожа этих мест. Вот уже несколько лет приходится ему оплакивать свою участь, но теперь лишь в ее власти помочь ему забыть все беды.

— Вы так щедры, очаровательный барашек, — отвечала ему принцесса, — и все здесь кажется мне столь необыкновенным, что я не знаю, что и думать об этом.

Не успела она произнести эти слова, как перед ней явился сонм прелестнейших нимф. Они принесли ей фрукты в янтарных корзинках, но стоило ей лишь попытаться приблизиться к ним, как те мгновенно отдалялись; она протянула руку, чтобы коснуться их, и, ничего не ощутив, догадалась, что это были призраки.

— Ах! — воскликнула она. — Но кто же это?

Она расплакалась, и король Баран (ибо так звали его), на мгновение покинувший было ее, тут же вернулся и, видя ее в слезах, едва не умер от огорчения у ее ног.

— Что с вами, прекрасная принцесса, — спросил он, — разве вас не привечают здесь с подобающим вам почтением?

— О да, — отвечала она, — я вовсе не жалуюсь, однако должна сознаться, что не привыкла жить среди призрачных теней и говорящих баранов. Все здесь меня пугает, и, хоть я и признательна, что вы привели меня сюда, но буду еще благодарнее вам, если вы отведете меня обратно на свет божий.

— Ничего не бойтесь, — промолвил Баран, — но соблаговолите наконец спокойно выслушать повесть о моих злоключениях.

Я был рожден для престола. От длинной череды королей, моих предков, мне досталось прекраснейшее королевство в мире. Подданные меня любили, для соседей я был предметом зависти и страха, и относились ко мне со справедливым почтением. Обо мне говорили, что еще ни один король не бывал столь достоин этого звания, и никто из видевших меня не оставался ко мне равнодушным. Я страстно любил охоту. Отдавшись охотничьему азарту, гнал я однажды оленя и отбился от свиты. Вдруг я увидел, как олень кидается в озеро. Я пришпорил коня, столь же храбро, сколь и неосторожно, но вдруг, вопреки ожиданиям, почувствовал не холод воды, а необыкновенный жар. Озеро разверзлось, и через дыру, из которой рвались жуткие всполохи, я провалился на самое дно бездны, где извивались ужасные языки пламени.

Я решил, что погиб, как вдруг услышал голос, сказавший: «Не меньше огня надобно, чтобы разжечь твое сердце, о неблагодарный!» — «Эй, кто тут жалуется на мою холодность?» — «Несчастное существо, — отвечал голос, — которое безнадежно обожает тебя». Тут же огонь погас, и я увидел фею, знакомую мне с младых ногтей, столь старую и безобразную, что я всегда боялся ее. Она шла, опираясь на юную рабыню непревзойденной красоты, всю в золотых цепях, что говорило о ее высоком происхождении. «Что за чудеса тут происходят, Чурбанна (так звали эту фею)? — спросил я. — Все это по вашему приказу?» — «Ну а по чьему же еще? — отвечала она. — Разве до сих пор ты не знал о моих чувствах? Да мне ли, о стыд, объясняться с тобою, будто утратил все могущество неотразимый огнь глаз моих? Подумай, как унижаюсь я, признаваясь тебе в моей слабости, — ведь хоть ты и великий король, а все ж меньше муравья перед такой феей, как я!»

«Что ж, постараюсь вам угодить, — сказал я нетерпеливо, — но чего вы, в конце концов, от меня хотите? Мою корону, мои города, мои сокровища?» — «Ха-ха, несчастный, — с презрением отвечала она, — да стоит мне пожелать, и мои поварята станут могущественнее тебя. Нет, я прошу только твоей любви; мои взоры тысячу раз молили тебя о ней, но ты не понимал — а вернее, не хотел понимать. Будь ты помолвлен, — продолжала она, — я спокойно примирилась бы с твоей любовью к другой. Но я слишком к тебе привязана, чтобы не заметить, сколь равнодушно твое сердце. Так что ж, тогда люби меня, — промолвила она, поджимая губки, чтобы они были покрасивее, и закатывая глаза, — мне так хочется быть твоей милой Чурбанной — и я прибавлю еще двадцать королевств к тому, которым ты владеешь, и еще сто башен, набитых золотом, и пятьсот — серебром; словом, все, чего ни пожелаешь, будет твоим».

«Госпожа Чурбанна, — сказал я ей, — не в этой же дыре, где я, того и гляди, поджарюсь, объясняться в любви к предмету столь достойному, как вы! Заклинаю вас всеми прелестями, придающими вам такую миловидность, отпустите меня на волю, а там уж мы вместе рассудим, чем могу я вас порадовать». «Ах ты, обманщик! — воскликнула она, — кабы ты любил меня, так не искал бы пути в свое королевство: в пещере, в лисьей норе, в лесу, в пустыне — всюду ты был бы счастлив. Не думай, что на простушку напал, и не надейся вернуться — ты останешься здесь и перво-наперво будешь пасти моих баранов — они умны и умеют вести беседу уж не хуже твоего».

Тут же, приблизившись к лужайке, на которой мы теперь находимся, она показала мне свое стадо. Но я даже не взглянул на него. Чудом из чудес показалась мне сопровождавшая ее прекрасная рабыня; мой взгляд меня выдал. Заметив это, жестокая Чурбанна бросилась на девицу и изо всей силы воткнула шило ей в глаз, так что прелестница тут же рассталась с жизнью. При столь гнусной сцене я бросился на Чурбанну и, обнажив меч, мигом принес бы ее в жертву столь драгоценной тени, если бы чары ее вдруг не сковали моих движений. Все мои усилия были тщетны, я упал наземь, я пытался убить себя, чтобы только не оставаться в том положении, в каком оказался, но тут Чурбанна сказала мне с насмешливой улыбкой: