— Да, — сказал ему граф, гневный, как все демоны ада, — объявляю вам, что, не будь здесь Мелани и не испытывай я столь сильного желания увидеть ее снова, — тогда, что бы вы ни говорили и ни совершали, я бросил бы вас тут одного с вашей затеей. Увы, — продолжал он, — я ведь не погрешил против истины, сказав, что в этом замке обитает фея; только я добавил было тогда, что мы ее отсюда изгнали, а между тем, за грехи мои, она все еще здесь.

— Ваши жалобы странны, — отозвался дон Габриэль, — будьте спокойны: я обещаю вам, что мой порох вылечит вас сегодня же и рана ваша так хорошо затянется, что и шрама видно не будет.

— Дай же вам Бог, — воскликнул граф, — так же умело залечить и мою сердечную рану! Ибо, повторяю вам: та, что была мне нанесена вчера вечером, глубока и нескоро закроется.

— Как же мне нравится, что вы так искренне признаете свое поражение! — воскликнул дон Габриэль. — Теперь вы на своем опыте узнаете, что я заслуживаю вашего снисхождения, как ни хочется вам иной раз мне в нем отказать.

Подошел час обеда; донья Хуана была еще не в силах прийти к пилигримам сама, но, поскольку страх, как бы ее дорогой больной не скушал лишнего, терзал ее еще сильнее принятого утром лекарства, она послала за племянницами и приказала им последить за порядком.

— Не выходите из его комнаты, — прибавила она, — пока его брат не выйдет из-за стола.

— Но, сударыня, — возразила Исидора, — мне кажется, ваш капеллан гораздо лучше подходит для подобных поручений. Позвольте, мы распорядимся.

— Как, — воскликнула донья Хуана, — вы по-прежнему противитесь моей воле! В вас нет ни милосердия к бедным, ни доброты к странникам, ни послушания вашей тетушке!

Она была в таком гневе, что племянницы, не желая слушать всего, что она собиралась еще сказать им, поскорее удалились.

Они остановились в галерее, выходившей прямо к комнате графа, и печально переглянулись.

— Кто сравнится в сумасбродстве с нашей тетушкой? — спросила Исидора. — Она настойчиво заставляет нас посещать тех, кого мы опасаемся больше всего на свете; будь они благородного происхождения, богаты и влюблены в нас, она предпочла бы спрятать нас на дне колодца.

— Однако, сестрица, — перебила ее Мелани, — если она и принуждает нас это делать, то не из желания подвергнуть опасности наше сердце. Уверена, она пришла бы в отчаяние, окажись мы на ее пути; она, видимо, полагает, что мы существуем лишь для того, чтобы исполнять ее прихоти. Она любит Эстеве, и никогда еще огонь не разгорался так быстро на горючем веществе, как разгорелся он в ее сердце. Тетя даже пожелала учиться пению и игре на гитаре — как тут не умереть со смеху, не будь у нас тысячи причин для печали?

— Все это так, — отозвалась Исидора, — но как же нам удержаться, чтобы не воздать по достоинству этим чужестранцам?

— Нужно постоянно помнить, — отвечала Мелани, — что они настолько ниже нас, что наши сердца не могут быть созданы друг для друга, и лучше умереть, чем иметь повод упрекать себя впредь.

Тут они ощутили в себе такую решимость противиться своим склонностям, что храбро вошли в комнату к пилигримам.

Граф лежал в постели и походил он не на бедного странника, а скорее на благородного сеньора. На нем было прекрасное белье — наши путники держали при себе много смен в небольшом сундучке. Поскольку музыканты всегда водят компанию с людьми из хорошего общества, белье на них обычно чистое, поэтому граф не счел нужным прятать свои кружева и дал выбиться на поверхность огненно-красной ленте, которой были обшиты ворот и манжеты его рубашки [140] . Дон Габриэль также снял плащ пилигрима, к тому же причесав свои красивые волосы, так что и он выглядел столь же привлекательно, как его кузен.

Хотя с Исидорой и ее сестрой и были их горничные, да еще капеллан, за которым они успели послать, все же девицы испытывали неловкость в комнате двоих мужчин, не доводившихся им близкими родственниками: в самом деле, для испанцев это вещь столь необычная, что лишь упрямица вроде их тетки могла не усмотреть тут явного затруднения.

Мелани с улыбкой сказала графу, что тетушка, озабоченная его выздоровлением, похоже, приказала уморить его голодом, и она пришла нарочно, чтобы не давать ему есть. Граф отвечал, глядя на нее с нежностью и почтением:

— Вашими устами донье Хуане нетрудно будет запретить мне есть; мне так приятно вас видеть, что я бы и вовсе не выздоравливал.

— А что до меня, — сказал дон Габриэль, обращаясь к Исидоре, — то, видя, как здесь сострадают больным, я и сам не прочь захворать.

— А вы чувствуете, что это вам грозит? — поспешила спросить Мелани.

— Да, сударыня, — отвечал он, — у меня постоянное волнение и боли в сердце.

— Вот уж неудача, — промолвила Исидора, — а мы-то надеялись, что услышим еще один из тех прекрасных напевов, что очаровали нас вчера вечером.

— Ах, сударыня, — воскликнул дон Габриэль, — у меня всегда хватит сил повиноваться вам, только извольте приказать!

— Однако, — продолжала она, — не удастся ли нам вскоре послушать и то, как дон Эстеве аккомпанирует вашему пению на своей арфе?

— Нынче же вечером, сударыня, — отвечал тот, — ведь моя рана затягивается так быстро, что я встану с легкостью.

— Однако уже время обеда, — заметила Мелани, — когда вы поедите, мы вас оставим.

— Как, сударыня! — перебил ее граф. — Весь остаток дня мы проведем без вас? Уверяю вас, что в таком случае мне нелегко будет нынче вечером держаться таким молодцом, как я обещал вам.