— Очень хорошо!

На перемене она болтала и смеялась с Колеттой, во время обеденного перерыва объяснила Клотильде, как мама готовит печенку с луком. Пару раз она в себе сомневалась и, конечно, допускала ошибки. Но по большей части она говорила по-французски так же, как говорила бы по-немецки — свободно, не задумываясь над тем, как говорит. К концу дня у нее кружилась голова — но не от усталости, а от возбуждения. На следующее утро Анну на какое-то мгновение охватил ужас: вдруг ее новый дар исчез так же внезапно, как появился? Но она зря беспокоилась. По дороге в школу она обнаружила, что может говорить по-французски даже лучше, чем накануне.

В конце недели мама взглянула на нее, не скрывая изумления.

— Никогда не думала, что можно так измениться. Всего несколько дней назад ты выглядела зеленой и удрученной. А сейчас ты как будто выросла на пять сантиметров и порозовела. Что произошло?

— Думаю, я научилась говорить по-французски, — ответила Анна.

Денег на то, чтобы справлять Рождество, было еще меньше, чем в прошлом году. Но благодаря Фернанам все прошло даже веселее. Главный праздник во Франции не Рождество, а Новый год, когда детям разрешают не ложиться спать до полуночи. Анна, Макс, папа и мама встречали Новый год у Фернанов, где был устроен праздничный ужин, а потом все обменивались подарками. Анна на свои карманные деньги купила шоколадку в подарок белому коту. И вместо того чтобы играть с Максом и Франсин, осталась в гостиной кормить кота маленькими кусочками шоколада, кроша их на пол. Мама с мадам Фернан мыли посуду в кухне, папа и месье Фернан устроились в глубоких креслах и, потягивая бренди, вели один из своих нескончаемых разговоров.

Анна радовалась, что папе интересно с месье Фернаном, потому что с того момента, как пришла последняя открытка от дяди Юлиуса, папа был подавлен и все больше молчал. В течение года открытки от дяди Юлиуса хоть и нерегулярно, но приходили. Никаких новостей в них не было — только выражение чувств. Иногда — шутливые рассказики и всегда — приветы «тете Алисе», то есть папе. Последняя открытка с изображением медведей, как всегда, была адресована Анне, но «тетя Алиса» не упоминалась — никаких пожеланий ей даже в связи с Новым годом. Вместо этого на обратной стороне открытки дядя Юлиус написал: «Чем больше я наблюдаю за людьми, тем больше мне нравятся животные». Он даже не подписался, хотя все и так знали, что открытка от него: у дяди Юлиуса был такой изящный почерк!

Прочитав открытку, папа не проронил ни слова, убрал ее в ящик стола, где аккуратно хранил все письма от дяди Юлиуса, и остаток дня тоже молчал — так что было радостно видеть, как он оживился, общаясь с месье Фернаном.

— Вы живете в свободной стране, — сказал папа. — Остальное неважно.

— Да, но… — возразил месье Фернан, и Анна поняла, что он, должно быть, имеет в виду Депрессию.

Депрессия была единственным обстоятельством, которое расстраивало месье Фернана. Анна несколько раз спрашивала, что это такое, но никто ничего не мог ей толком объяснить. Это было что-то, что случилось во Франции, отчего стало гораздо меньше денег и гораздо меньше работы, а некоторых коллег месье Фернана уволили из газеты. Но как только месье Фернан заговаривал о Депрессии, папа тут же напоминал, что тот живет в свободной стране. В этот раз папа был особенно убедителен — возможно, из-за дяди Юлиуса.

В течение какого-то времени месье Фернан спорил с ним, а потом неожиданно рассмеялся. Услышав смех, белый кот от удивления раскрыл рот, и оттуда вывалились шоколадные крошки. Анна взглянула на месье Фернана: он подливал папе бренди и похлопывал его по плечу.

— Забавно, — говорил он. — Вы пытаетесь смотреть на ситуацию оптимистически, хотя она должна беспокоить вас больше, чем кого бы то ни было.

Мама и мадам Фернан вернулись в гостиную, наступила полночь. И все, включая детей, подняли тост за Новый год.

— С Новым 1935-м! — воскликнул месье Фернан.

— С Новым 1935-м! — повторили все остальные.

— За нас и за всех наших друзей! — тихо добавил папа, и Анна поняла, что он имеет в виду дядю Юлиуса.

В феврале мама подхватила грипп. А как только ей стало легче, у консьержки разболелась нога. И это было совершенное несчастье. С тех пор как уехала Грета, мама делала большую часть домашних дел сама, но каждое утро консьержка на час поднималась к ним в квартиру и помогала маме с особо тяжелой работой. А теперь мама осталась один на один со всеми делами. Она и в лучшие-то времена не любила заниматься хозяйством, а теперь, после гриппа, это и вовсе нагоняло на нее тоску. Уборка, готовка, стирка, глажка, штопка — все это казалось маме слишком тяжелым бременем. Анна и Макс помогали ей — ходили в магазин и выносили мусор. Но большая часть работы, конечно, лежала на маме, и она постоянно на это жаловалась.

— Я ничего не имею против того, чтобы готовить, — говорила мама. — Но бесконечно мыть посуду, стирать, гладить и штопать — это забирает все силы и время!

Папа вообще не помогал маме. Он не понимал, что нужно делать по хозяйству. И когда мама жаловалась, что устала гладить простыни, он искренне удивлялся.

— Ну и не гладь, — говорил он. — Они снова помнутся, как только на них лягут.

— Ты ничего не смыслишь! — вспыхивала мама.

Маму особенно беспокоило, что Омама планирует навестить бабушку Сару. И мама хотела, чтобы к приезду Омамы квартира выглядела прилично. Но пока мама драила комнаты — а она драила их с такой тщательностью, с которой это не делали ни Грета, ни консьержка, — в кухне скапливалась грязная посуда. Пока она готовила вкусную, хотя и недорогую еду, гора одежды, которую нужно было чинить, все росла и росла. Так как папа совершенно не понимал маминых проблем, ей начинало казаться, что все это происходит по его вине. И однажды они поссорились.

Мама пыталась залатать старую фуфайку Анны и стонала, поглядывая на гору носков и наволочек, ожидавших своей очереди. И тут папа вдруг сказал:

— Думаю, это совершенно не обязательно. Какая разница, есть дырки на нижнем детском белье или нет. Их все равно никто не увидит.

Он должен был бы предвидеть, подумала Анна, что это спровоцирует взрыв.

— Ты ничего не понимаешь — ни-че-го не по-ни-ма-ешь! — кричала мама. — Я разрываюсь между стиркой и готовкой, между глажкой и штопкой. И все, что ты можешь сказать, — что «это не обязательно»!