Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

Разные формулы счастья

В том ли счастье? А в чем оно, счастье, оборачивавшееся отчасти зауряднейшим пирогом, если вовсе не в том, а в другом? Что такое это другое? Как его трактовать мы должны? Образ дачного, что ли, покоя? День Победы после войны? Или та черта, что подводят под десятилетним трудом? Или слезы, с которыми входят после странствий в родимый дом? Или новой техники чара? Щедр на это двадцатый век. Или просто строка из «Анчара» — «человека человек»?

«Не верю, что жизнь — это форма…»

Не верю, что жизнь — это форма существованья белковых тел. В этой формуле — норма корма, дух из нее давно улетел. Жизнь. Мудреные и бестолковые деянья в ожиданьи добра. Индифферентно тело белковое, а жизнь — добра. Белковое тело можно выразить, найдя буквы, подобрав цифры, а жизнь — только сердцем на дубе вырезать. Нет у нее другого шифра. Когда в начале утра раннего отлетает душа от раненого, и он, уже едва дыша, понимает, что жизнь — хороша, невычислимо то понимание даже для первых по вниманию машин, для лучших по уму. А я и сдуру его пойму.

«Бог и биология!..»

Бог и биология! Глаза живые, Плечи пологие, Ноги кривые. Руки! Обратите Внимание на руки. Это отвратите- льные крюки. Что от биологии — Ясно: плохо. Мало смыслю в боге я. Но дело — в боге. Бог — он вдунул Душу. Он же Сделал думы Глубже, тоньше. Бог, а не родители, Бог, а не школа И даже, видите ли, Не годы комсомола. Бог — это пар. Бог — это ток. Новый вид энергии — бог, Бог, отучивший от водки баптистов, а староверов — от табака, этику твердой рукою стиснувший, быт хватающий за бока.

Сельское кладбище

(Элегия)

На этом кладбище простом покрыты травкой молодой и погребенный под крестом и упокоенный звездой. Лежат, сомкнув бока могил. И так в веках пребыть должны, кого раскол разъединил мировоззрения страны. Как спорили звезда и крест! Не согласились до сих пор! Конечно, нет в России мест, где был доспорен этот спор. А ветер ударяет в жесть креста, и слышится: Бог есть! И жесть звезды скрипит в ответ, что бога не было и нет. Пока была душа жива, ревели эти голоса. Теперь вокруг одна трава. Теперь вокруг одни леса. Но, словно затаенный вздох, внезапно слышится: есть Бог! И словно приглушенный стон: Нет бога! — отвечают в тон.

«Богу богово полагалось…»

Богу богово полагалось, но не столько и не так. Полагалась самая малость, скажем, в кружку — медный пятак. Бог же — все холмы под храмы и под веру — души и троны, не оставив людям ни грамма. Он с иконы проник в законы. Отделяя от государства церковь, ей уменьшая объем и лишая ее полцарства, мы последний шанс ей даем: мир иной и, конечно, лучший оборудовать на небеси. Этот раз — последний случай для религии на Руси.

Пока еще все ничего

Если слово «нехорошо!» останавливает поступки — значит, все еще хорошо и судьбы короткие стуки в дверь твою и в твое окно и в ворота твоей эпохи означают все равно, что дела покуда неплохи. Если, что там ни говори, не услышат и не исполнят «Бей!» — приказ и приказ «Бери!», значит, что-то они еще помнят. Вот когда они все забудут, все запамятуют до конца, бить и брать все что надо будут, начиная с родного отца, вот когда они будут готовы все поставить как есть на места, вовсе не с Рождества Христова числя в календарях лета, вот когда переменятся даты и понятья: честь, лесть и месть — настоящие будут солдаты! Что ни скажут — ответят: «Есть!»

«Надо думать, а не улыбаться…»

Надо думать, а не улыбаться, Надо книжки трудные читать, Надо проверять — и ушибаться, Мнения не слишком почитать. Мелкие пожизненные хлопоты По добыче славы и деньжат К жизненному опыту Не принадлежат.

Ночью в Москве

Ночью тихо в Москве и пусто. Очень тихо. Очень светло. У столицы, у сорокоуста, звуки полночью замело. Листопад, неслышимый в полдень, в полночь прогремит как набат. Полным ходом, голосом полным трубы вечности ночью трубят. Если же проявить терпенье, если вслушаться в тихое пенье проводов, постоять у столба, можно слышать, что шепчет судьба. Можно слышать текст телеграммы за долами, за горами нелюбовью данной любви. Можно уловить мгновенье рокового звезд столкновенья. Что захочешь, то и лови! Ночью пусто в Москве и тихо. Пустота в Москве. Тишина. Дня давно отгремела шутиха. Допылала до пепла она. Все трамваи уехали в парки. Во всех парках прогнали гуляк. На асфальтовых гулких полях стук судьбы, как слепецкая палка.

«Кричали и нравоучали…»

Кричали и нравоучали. Какие лозунги звучали! Как сотрясали небеса Неслыханные словеса! А надо было — тише, тише, А надо было — смехом, смехом. И — сэкономились бы тыщи И — все бы кончилось успехом.

Хвала Гулливеру

Чем хорош Гулливер? Очевидным, общепонятным поворотом судьбы? Тем, что дал он всемирный пример? Нет, не этим движением, поступательным или попятным, замечателен Гулливер. Он скорее хорош тем, что ветром судьбины гонимый, погибая, спасаясь, погибнув и спасшись опять, гнул свое! Что ему там ни ржали гуигнгнмы, как его бы ни путала лилипутская рать. Снизу вверх — на гиганта, сверху вниз — на пигмея глядя, был человеком всегда Гулливер, и от счастья мужая, и от страха немея, предпочел навсегда человеческий только размер. Мы попробовали микрокосмы и макрокосмы, но куда предпочтительней — опыт гласит и расчет — золотого подсолнечника желтые космы, что под желтыми космами золотого же солнца растет.