Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

Страсть к фотографированию

Фотографируются во весь рост, и формулируют хвалу, как тост, и голоса фиксируют на пленке, как будто соловья и коноплянки. Неужто в самом деле есть архив, где эти фотографии наклеят, где эти голоса взлелеют, как прорицанья древних Фив? Неужто этот угол лицевой, который гож тебе, пока живой, но где величье даже не ночует, в тысячелетия перекочует? Предпочитаю братские поля, послевоенным снегом занесенные, и памятник по имени «Земля», и монумент по имени «Вселенная».

«Самоубийцы самодержавно…»

Самоубийцы самодержавно, без консультаций и утверждений, жизнь, принадлежащую миру, реквизируют в свою пользу. Не согласовав с начальством, не предупредив соседей, не выписавшись, не снявшись с учета, Не выключив газа и света, выезжают из жизни. Это нарушает порядок, и всегда нарушало. Поэтому их штрафуют, например, не упоминают в тех обоймах, перечнях, списках, из которых с такой охотой удирали самоубийцы.

На финише

Значит, нет ни оркестра, ни ленты там, на финише. Нет и легенды там, на финише. Нет никакой. Только яма. И в этой яме, с черными и крутыми краями, расположен на дне покой. Торопиться, и суетиться, и в углу наемном ютиться ради голубого дворца ни к чему, потому что на финише, как туда ни рванешься, ни кинешься, ничего нету, кроме конца. Но не надо и перекланиваться, и в отчаянии дозваниваться, и не стоит терять лица. Почему? Да по той же причине: потому что на финишной линии ничего нету, кроме конца.

«Нынешние письма болтают о том и о сем…»

Нынешние письма болтают о том и о сем. Гутируют мелочи и детали. Они почему-то умалчивают обо всем, о чем старинные письма болтали. Что вычитают потомки из сдержанной болтовни о здоровье знакомых и о чувствах родни, о прочитанных книгах? Что вычитают потомки о социальных сдвигах? Но магнитофонные ленты, которые никто не читывал! Запустили, сняли и уложили. Грядущему поколению расскажут ленты зато, как жили и чем дорожили.

О смертности юмора

Остроумие вымерло прежде ума и растаяло, словно зима с легким звоном сосулек и колкостью льдинок. Время выиграло без труда поединок. Прохудились, как шубы на рыбьем меху, и остроты, гонимые наверху, и ценимые в самых низах анекдоты, развивавшие в лицах все те же остроты. Видно, рвется, где тонко, и тупится, где острие заостреннее, чем везде. Что легко, как сухая соломка, как сухая соломка, и ломко. Отсмеявшись, мы жаждем иных остряков, а покуда внимаем тому, кто толков, основателен, позитивен, разумен и умен, даже если и не остроумен.

Философы сегодня

Философы — это значит: продранные носки, большие дыры на пятках от слишком долгой носки, тонкие струи волоса, плывущие на виски, миры нефилософии, осмысленные по-философски. Философы — это значит: завтраки на газете, ужины на газете, обедов же — никаких, и долгое, сосредоточенное чтение в клозете философских журналов и философских книг. Философы — это значит, что ничего не значит мир и что философ его переиначит, не слушай, кто и что ему и как ему говорит. На свой салтык вселенную философ пересотворит. Философы — это значит: не так уж сложен мир, и, если постараться, можно в нем разобраться, была бы добрая воля, а также здравая рация, был бы философ — философом, были бы люди — людьми.

«На десятичную систему…»

На десятичную систему вершки и версты переводим, а сколько жили с ними, с теми, кого за ворота проводим, кому кивнем, кого забудем и больше вспоминать не будем. Теперь считаем на десятки и даже — иногда на сотни и думаем, что все в порядке. Охотней? Может быть, охотней. А сажени, аршины, версты? А берковцы, пуды и унции? Как рыбы на песке — отверсты их рты — как будто бы аукаются. И, вроде рыбы задыхаясь, в песок уходит и на слом, вплывает в довременный хаос, что было Мерой и Числом. И лишь Толстой — его романы — хранит миражи и обманы додесятичных тех систем и истину их вместе с тем.

Мама!

Все равно, как французу — германские судьбы! Все равно, как шотландцу — ирландские боли! Может быть, и полезли, проникли бы в суть бы, только некогда. Нету ни силы, ни воли. Разделяющие государства заборы выше, чем полагали, крепче, чем разумели. Что за ними увидишь? Дворцы и соборы. Души через заборы увидеть не смели. А когда те заборы танкисты сметают, то они пуще прежнего вырастают. А когда те заборы взрывают саперы — договоры возводят их ладно и споро. Не разгрызли орешек тот национальный и банальный и кроме того инфернальный! Ни свои, ни казенные зубы не могут! Сколько этот научный ни делали опыт. И младенец — с оглядкой, конечно, и риском, осмотрительно и в то же время упрямо, на своем, на родимом, на материнском языке заявляет торжественно: Мама.