Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«В этот вечер, слишком ранний…»

В этот вечер, слишком ранний, только добрых жду вестей — сокращения желаний, уменьшения страстей. Время, в общем, не жестоко: все поймет и все простит. Человеку нужно столько, сколько он в себе вместит. В слишком ранний вечер этот, отходя тихонько в тень, применяю старый метод — не копить на черный день. Будет день, и будет пища. Черный день и — черный хлеб. Белый день и — хлеб почище, повкусней и побелей. В этот слишком ранний вечер я такой же, как с утра. Я по-прежнему доверчив, жду от жизни лишь добра. И без гнева, и без скуки, прозревая свет во мгле, холодеющие руки грею в тлеющей золе.

Обращение к читателю

Минуя свое прямое начальство, минуя следующее начальство, минуя самое большое, обращаюсь с открытой душою прямо к читателю. Товарищ читатель, купивший меня за незаметную для бюджета сумму, но ждущий от поэта поддержки внутреннего огня. Товарищ читатель! Я остался таким, как был. Но я — устал. Не то чтобы вовсе излетался, но полклубка уже размотал. Как спутник, выпущенный на орбиту труда и быта, скоро в верхний слой атмосферы войду. И по-видимому — сгорю. Но то, что я говорю, быть может, не будет сразу забыто. Не зря я копался в своем языке. Не зря мое время во мне копалось: старый символ поэзии — парус — год или два я сжимал в руке. Год или два те слова, что я писал, говорила Москва. Оно отошло давным-давно, время, выраженное мною, с его войною и послевойною. Но, как в хроникальном кино, то, что снято, то свято. Вечность даже случайного взгляда, какие-то стороны, грани, края запечатлели пленка и я. Храните меня в Белых Столбах, в знаменитом киноархиве, с фильмами — хорошими и плохими, с песней, почему-то забытой в губах.

Я это я

Я это только я. Не больше. Но, между прочим, и не меньше. Мне, между прочим, чужого не надо, но своего отдавать не желаю. Каждый делает то, что может, иногда — сто три процента. Требовать сто четыре процента или сто пять довольно странно: я это только я. Не больше. Но, между прочим, и не меньше. Раза три, а точней, четыре прыгал я выше лба своего же. Как это получалось — не знаю, но параметры и нормативы выполнялись, перевыполнялись, завышались и возвышались. — Во дает, — обо мне говорили самые обыкновенные люди, а необыкновенные люди говорили: «Сверх ожиданья!» Это, было заснято на пленку. Пленку многократно крутили. При просмотре было ясно: я это только я. Не больше. Но рекорд был все же поставлен, но прыжок был все-таки сделан. Так что я все-таки больше, пусть немного, чем думали люди.

Возвращение

Я вернулся из странствия, дальнего столь, что протерся на кровлях отечества толь. Что там толь? И железо истлело, и солому корова изъела. Я вернулся на родину и не звоню, как вы жили, Содом и Гоморра? А бывало, набатец стабильный на дню — разговоры да переговоры. А бывало, по сто номеров набирал, чтоб услышать одну полуфразу, и газеты раскладывал по номерам и читал за два месяца сразу. Как понятие новости сузилось! Ритм как замедлился жизни и быта! Как немного теперь телефон говорит! Как надежно газета забыта! Пушкин с Гоголем остаются одни, и читаю по школьной программе. В зимней, новеньким инеем тронутой раме — не фонарные, звездные блещут огни.

«Уже не холодно, не жарко…»

Уже не холодно, не жарко, а так себе и ничего. Уже не жалко ничего и даже времени не жалко. Считает молодость года, и щедро тратит годы старость. О времени жалеть, когда его почти что не осталось? А для чего его жалеть — и злобу дня и дни без злобы? Моей зимы мои сугробы повсюду начали белеть. Не ремонтирую часов, календарей не покупаю. Достаточно тех голосов, что подает мне ночь слепая.

«А что же все-таки, если бог…»

А что же все-таки, если бог и в самом деле есть? Я прожил жизнь, не учитывая того, что он, может быть, есть. Если он есть, он учтет то, что я его не учел, все смешки и насмешки мои, все грешки и спешки мои. Что же мне делать, если бог и в самом деле есть? Он библейский бог с бородой, сказочный, с живой и мертвой водой? Или бог не верящих в бога надомных философов — их ведь много? Некое нечто, но не ничто не со всеблагостью, так со всевластьем. Я сомневаюсь, а он на то смотрит со зловещим участьем. Он присмотрелся, наверно, ко мне. Он меня взвесил, учел и вычел. Вряд ли он мне забыл то, что я его отрицал. Вряд ли он меня простил, если он все-таки есть.

«Если вас когда-нибудь били ногами…»

Если вас когда-нибудь били ногами — вы не забудете, как ими бьют: выдует навсегда сквозняками все мировое тепло и уют. Вам не достанет ни хватки, ни сметки, если вы видели из-под руки те кожемитовые подметки или подкованные каблуки. Путь ваш дальнейший ни был каков, от обувного не скрыться вам гнева — тяжеловесный полет каблуков не улетает с вашего неба.

Прощение

Грехи прощают за стихи. Грехи большие — за стихи большие. Прощают даже смертные грехи, когда стихи пишу от всей души я. А ежели при жизни не простят, потом забвение с меня скостят. Пусть даже лихо деют — вспоминают пускай добром, не чем-нибудь. Прошу того, кто ведает и знает: ударь, но не забудь. Убей, но не забудь.