стыдно было быть Кариной Закс. Для отца, которому

его еврейство переломало судьбу, в этом был элемент

предательства, трусости, вранья, отказа от корней. Но

мой стыд никак не был связан с антисемитизмом, кото-

рого я почти не ощущала. Фамилия встраивалась в ряд

моих недостатков. И фигура у меня мальчишеская

(старшая сестра называла меня бревном), и ноги слиш-

ком худые (“ножки-палочки”, — смеялся мой школь-

ный приятель), и сутулюсь (я рано вытянулась

и пыталась казаться не выше одноклассников),

и руки изуродованы кислотой (мама-химик не слиш-

ком удачно прижгла мне бородавки), и в переднем зубе

заметна пломба (ее небрежно поставили в пионерском

лагере), и на джинсах сзади вшит клин (стали малы, а купить новые было нереально). И в довершение всего

эта ужасная фамилия — Закс. К нам в школу однажды

приезжали бывшие узники нацистского концлагеря

Заксенхаузен. Вот и я себя ощущала узником этого

Заксенхаузена, моей гадкой фамилии.

Я жадно стала Добротворской, с радостью отбросив

свою девичью фамилию. Через несколько лет, выйдя

замуж за Лешу Тарханова, я осталась Добротворской.

Я по-прежнему любила свою (твою) фамилию и воспри-

нимала ее как дар.

Забавно, что сейчас, живя в Париже, я тоскую по

своей короткой и ясной для западного уха девичьей

фамилии. Французы — как и любые западные люди —

не в состоянии выговорить твою. Др-бр-вр-тр... Я уже

привыкла останавливать их дежурной репликой: “Don’t even try” . Куда легче было бы зваться здесь Karina Zaks.

Но я — Dobrotvorskaya.

Это связывает меня с тобой.

13.

50

15 апреля 2013

Как я оказалась в Париже?

Москву я так и не полюбила. Прожила там шестнадцать

лет, редко выбираясь за пределы Садового кольца, не

пустила корней, не обросла близкими людьми, не оты-

скала любимых мест, не наполнила ее своими воспоми-

наниями. Жила в ноющей тоске по Питеру, но

приезжать туда было больно. Нашу с тобой квартиру

я отписала твоим родителям, а квартиру своих продала

после смерти мамы. Так что и приезжать было некуда —

одни могилы. Недавно я купила в Питере славную

квартиру на Большой Конюшенной — маленькую, но

с высоченными потолками. Поняла, что готова снова

приезжать в Питер, но не хочу быть здесь туристом

и останавливаться в “Астории”. Покупая эту квартиру, я думала, что, может быть, рано или поздно сюда вер-

нусь. Насовсем. Но через месяц или два, после того как

я закончила на Конюшенной ремонт, мой босс предло-

жил мне перебраться в Лондон и курировать оттуда

редакционную политику нашего издательского дома

в Европе и Азии. Я не задумываясь сказала: “Да”.

Только спросила: “А можно не в Лондон, а в Париж?”

Леша Тарханов уже год жил и работал в Париже —

корреспондентом “Коммерсанта”. Его парижскую

историю задумала и оркестровала я. Он смертельно

устал от двадцатилетней газетной работы с ежеднев-

ными дедлайнами, равно как и от роли идеального

еврейского папы, которую блестяще исполнял. Он

всегда мечтал жить в Париже. Мечтал просто писать —

не отвечая при этом за огромные газетные полосы

и за целый отдел. Оказалось, что это совсем не сложно, стоит только захотеть. Мы просто боимся своих жела-

51

ний, как боялся их ты.

Леша переехал в Париж. Брак наш к тому времени

был уже почти формальным, держался на привычке, на общих рабочих интересах и на обязанностях вокруг

детей. Я то и дело раздражалась на него, придиралась

к мелочам, скучала, закрывалась в своей комнате, стави-

ла на живот компьютер — и смотрела кино. Наш сын

Ваня с четырнадцати лет жил и учился в Лозанне, дочка Соня ходила во французский лицей на Чистых

прудах. Жизнь как-то крутилась вокруг французского