предала.

Я так и не поняла, с кем занималась любовью под

звуки польской речи и стрекот автомата.

15.

20

55

апреля 2013

В каком бешеном угаре разворачивался наш роман!

Без этого угара нам, наверное, было бы не вырваться

из предыдущих отношений — у обоих они были запу-

танными. С Катей вы жили в разных квартирах и цере-

монно обращались друг к другу на “вы” — мне это

всегда казалось фальшивым. Почему вы жили отдель-

но — я не знала и знать не хотела. Вероятно, так было

“круче”, вы гордились своей свободой и своими необыч-

ными отношениями. Но часто оставались друг у друга

ночевать. А у Марковича была усталого вида религиоз-

ная жена с тремя детьми — странным образом я никогда

не хотела, чтобы он ушел из семьи, несмотря на нашу

пятилетнюю связь и мою глубокую одержимость им

и его идеями (точнее, идеями Розанова — Шестова —

Леонтьева). Он снимал комнату в огромной коммунал-

ке на улице Герцена, куда я поднималась по заплеванной

лестнице со всё нарастающей тоской.

Сейчас с новым Сережей мне хочется побыстрей

закончить разговоры и начать обниматься. А с Марко-

вичем хотелось побыстрей закончить с объятиями

и начать говорить.

Маркович был чудовищно ревнив, чувствовал, что

я ускользаю — не физически, внутренне. Я перестала

безоговорочно верить во всё, что он говорит. Более того —

мне стало с ним скучно, а скука — верный признак смерти

любви. Я только что прочла у тебя слова одного шведско-

го критика о том, что в бергмановском “Лете с Моникой”

никто не умирает, кроме любви. Наша любовь с ним

умирала, он это знал, бесился и неистовствовал. То есть

бесился и неистовствовал он все пять лет, я всегда боялась

и за него, и за себя. Боялась, что он что-то сделает с собой

(он угрожал многократно) или со мной (был куплен

56

и продемонстрирован настоящий пистолет). Но стоило

мне влюбиться в тебя, как страх рассеялся. Раньше мне

казалось, что я в клетке, что вырваться мне не удастся.

За те годы, что мы были вместе, Маркович душил меня, таскал за волосы, в буквальном смысле бился головой

о стену, царапал в кровь лицо. И вдруг оказалось, что это

всё химера, фикция. Клетка не заперта, угрозы эфемерны.

Надо просто открыть дверь и выйти. Никто не покончит

с собой, никто не сможет меня задержать. Я знаю, куда

и к кому я иду.

Ты меня к Марковичу всегда сильно ревновал. Рев-

ность к прошлому — едва ли не самая острая, теперь

я это знаю. Ревнуешь не к мимолетному сегодняшнему

вниманию и даже не к постели. Ревнуешь к тем чув-

ствам, которые когда-то были отданы другому.

— Не смей сравнивать меня с ним! — говорил ты.

Разве я сравнивала? Не помню. Я его уже совсем не

любила, но не смогла (или не захотела) тебе это объяс-

нить. Когда ты увидел меня с ним на фотографиях, ты

весь передернулся:

— У тебя с ним тут такое счастливое лицо.

Недавно Сережа увидел наши с тобой фотографии:

— У тебя с ним тут такие счастливые глаза.

Ну вот. А Леша говорит, что у меня счастливая

улыбка, если рядом Сережа.

В тот единственный раз, когда вы встретились

с Марковичем, вы друг другу понравились. Ты сказал, едва ворочая пьяным языком:

— Он настоящий мужик, да?

А Маркович — про тебя:

— Он — живой.

В его устах это был главный комплимент.

Наше с тобой любовное безумие продолжалось всё

лето. Однажды мы пришли вместе на день рождения

одной студентки-театроведки, поразив ее воображение

нашим странным союзом. Я с восторгом читала тогда

“Манифест сюрреализма” Бретона, мы с тобой немедлен-

но решили трактовать его в духе бытового беспредела, и на этом дне рождения я бессовестно объела с магазин-

ного торта весь арахис, размокший в масляном креме.

Пощечина буржуазному вкусу, авангардистская выходка!