и проклинал коммунистов легко и вдохновенно. Хотя

тоже хотел говорить совсем о другом. Жженова ты

любил, считал, что в Америке с его мужественным

мятым лицом и аскетичной харизмой он стал бы

соперником Хамфри Богарта и Джозефа Коттена.

Начиная разговор с Зинаидой Кириенко, мы

с Плаховым с ужасом поняли, что не можем вспомнить

ее фильмов. Андрей на удивление ловко вывернулся, продемонстрировав старую журналистскую школу:

— Все мы помним ваши лучшие роли. А для вас

какие из них самые значительные?

И дальше уже было легче.

Ты морщился, когда слушал эти истории:

— Господи, Иванчик, тебе самому-то не противно?

— Деньги не пахнут, — отвечала я.

297

— Кто тебе это сказал? Пахнут, и еще как. Просто

воняют.

В один из последних кинотавровских вечеров ты

исчез. Появился в номере поздно ночью — и я сразу

узнала этот чужой, без блеска, холодный взгляд. Снова

начался фильм ужасов категории “Б”. Ночь живых

мертвецов. Вторжение похитителей тел. Что там еще?

Ночь после смерти отца должна была научить меня

быть осторожной, не провоцировать тебя, уходить

в тень, прятаться, спасаться. Но разве я могла удержать-

ся? Полезла на рожон. Где ты был? Как ты мог? Ты

меня предал. И так далее.

Ты ударил меня с холодной яростью — так, что

я упала на пол. Когда я попыталась подняться, ударил

снова, на сей раз своим рыжим ботинком с тяжелой

подошвой (эти рыжие ботинки мы купили тебе в Аме-

рике). Я успела отвернуть лицо, ты разбил бровь и

висок, в глаз не попал. Я ничего уже не соображала —

ты никогда не поднимал на меня руку. (Ты сейчас

спросил бы: “А ногу?” — и мы бы рассмеялись.) Я боялась взглянуть на тебя — это был не ты. Когда

я все-таки открыла глаза, ты ударил меня снова, потом

стал расстегивать ширинку. “Ты у меня сейчас возь-

мешь в рот. Поняла, бл...?” — прохрипел ты. Каким-то

образом мне удалось вскочить, сбить тебя с ног,

выбежать в коридор, спуститься вниз. Все-таки я была

выше, тяжелее тебя, к тому же ты был пьян. Внизу, на

веселой шумной дискотеке, я нашла Любку. Даже

в темноте она увидела мое разбитое лицо, но до конца, кажется, мне так и не поверила. “Этого не может быть

потому, что не может быть никогда”. Ну, выпил, слегка

толкнул, случайно упала, ударилась. Бывает.

Ночь я провела у Любки, в слезах и разговорах.

Наутро я боялась выходить из номера и просидела там

полдня. Мне доносили, что ты мечешься по территории

“Жемчужины”, разыскиваешь меня повсюду. В конце

концов ты ворвался в Любкин номер и бросился ко мне:

— Иванчик, где же ты был?

Я до сих пор не знаю, действительно ли ты

не помнил, что произошло той ночью, или искусно

притворялся. Ты видел мои синяки и разбитое лицо.

Но не мог поверить, что это сделал ты:

— Ну что ты такое выдумываешь?

Потом сдался:

— Ну может быть, дал тебе пощечину, допился

до чертиков.

Ты помнил и не помнил — так же, как ты знал

и не знал о моей измене.

В ту ночь я окончательно поняла, что надо бежать.

Спасать свою шкуру.

Надо бежать, потому что — не дай бог!

82.

14

299

ноября 2013

Почему? Почему я не ушла от тебя сразу после “Кино-

тавра”? Чего ждала? На что надеялась?

Ответ на самом деле прост. Я всё еще тебя любила.

Боль, которую я испытывала каждый раз, когда ты

проваливался в беспредел, была лучшим доказатель-

ством моей любви. Боль могут причинить только те, кого мы любим, это я знаю. И если рана (любовь) не болит, то она уже зажила (прошла). Моя любовь

не прошла. Твоя любовь не прошла. Мы причиняли

друг другу невыносимую боль.

И оба метались в поисках анестезии — каждый

своей.

Мы вернулись с “Кинотавра”, всё двигалось

к развязке. Как ты сказал бы — бодрым галопом старой

цирковой лошади. Я ушла из “Сеанса” — не хватало

сил на то, чтобы соединять институт, журнал, заказные