стороне. Но тогда я увидела в твоей просьбе только

желание новых острых сексуальных ощущений.

На душе было паршиво, но я не смогла сказать тебе

“нет”, хотя догадывалась, что из этой унизительной

затеи ничего не выйдет. Купила в каком-то секс-шопе

новое блядское белье — шелковый комбинезон, новые

кружевные подвязки, новую пару сетчатых чулок.

Увидев эту гору тряпок, ты приободрился, решив, что

я согласилась играть по твоим правилам. Я помню, как

надела это белье, помню этот секс — днем, в твоей

прокуренной комнате, на твоей узкой кровати. Помню, что я была сверху и что ты сказал:

— Ну, рассказывай мне теперь, как вы с ним это

делаете.

Я замерла, остановилась. Сказала:

— Я не могу.

— Но ты же обещала. Мы же заключили конвенцию, Иванчик.

— Говорю тебе, я не могу! Отпусти меня.

Я вскочила, ушла в ванную, сорвала с себя кружев-

ные тряпки, смывала слезы и размазанную тушь.

Ты пошел за мной, остановился в дверях. А потом

сказал фразу, которая меня уничтожила и одновремен-

но рассмешила. В этом был весь ты. Убийственную

точность ты прикрывал спасительной иронией.

— Как ты могла? Ты опустилась до чувств.

83.

15

303

ноября 2013

Иван, я почти не помню своего бегства из Питера, к тому же запуталась в датах. В конце сентября я еще

жила с тобой, хотя одной ногой уже была в Москве.

Той осенью мы несколько раз ездили за город

с Гершензоном. Однажды гуляли в Александровском

парке, еще не расчищенном и не отреставрированном, совсем пустом, щемяще прекрасном. Пахло жухлой

листвой и грибами. Я повторяла сама себе и ему, что, наверное, все-таки надо уезжать в Москву. Пашка

ворошил ногами желтые листья, показывал на дворец

и парк и зловеще твердил:

— Ты бросаешь не только Серегу, не только меня.

Ты бросаешь всё это!

Только потом я осознала, как он был прав —

в моей московской жизни не нашлось красоты, которая

в Питере была ежедневной привычной декорацией.

Только теперь она вернулась ко мне — в Париже.

Каждое утро, выходя из дома, я захлебываюсь от того, как красив этот город. В Москве со мной такого не

случалось никогда.

Как все патриоты Питера, ты не любил Москву.

Но ты не мог повторять банальности о противо-

стоянии двух столиц. Твоя нелюбовь к Москве была

не идеологической, а почти физиологической. Еще

в 1989 году ты писал Брашинскому в Штаты: “Москва

у меня всегда ассоциируется с плохим. А с недавних

пор — и с зубной болью”. Ну да, а в последний год —

еще и с потерей девчонки, сбежавшей к удаву в сиропе.

Ты не столько не любил Москву, сколько любил

Питер. Бывал пристрастен, когда дело касалось питер-

ского кино или питерских авторов. Город ты знал

304

отлично, жаль, что мы почему-то редко с тобой гуляли.

Как все питерцы, ты тщательно выбирал маршрут.

В Москве всегда выбирают самую короткую дорогу, в Питере — самую красивую.

Больше всего ты любил улицу Зодчего Росси, считал ее архитектурным совершенством, торжеством

идеальных пропорций. И каждый раз, когда мы шли по

ней, ты вспоминал, что высота ее зданий равна их

ширине — 22 метра, а ее длина — те же 22 метра, умно-

женные на 10. В этих числах тебе виделось что-то близ-

кое к божественному абсолюту. Когда я вспоминаю

тебя в Питере, чаще всего я вижу тебя на этой улице.

Или на Фонтанке — переходящим дорогу. А еще на

Суворовском проспекте, уходящим от меня — именно

там я видела тебя в последний раз, летом 1997 года, за месяц до твоей смерти. Я тогда смотрела и вспоми-

нала твою фигурку в короткой джинсовой курточке

и как ты сказал про Вивьен Ли в “Мосте Ватерлоо”:

— Видишь, как она играет спиной?

Твоя спина транслировала боль.

Москва казалась тебе суетливой, жирной, буржу-

азной. И — скучной, ничуть не романтичной. Если, конечно, речь не шла о Москве из фильмов Данелии