– Я об этом слышал, но, знаешь ли, если хотели, убили бы сразу, – предположил Григорий Евсеич. – И вроде только-только всё становится на рельсы...

– Однако мы потихоньку разрываем кольцо нашего окружения, а это неплохо, – с оптимизмом сказал Лев Борисович.

– Вот Юденич очень беспокоит. Они в Гельсингфорсе создали «Русский политический комитет». Националисты с Колчаком не соперничают...

– Тишина-а-а! – вновь разнеслось над залом не хуже карманного колокольчика.

– Господи, ну и противный же у Калинина голос, – фыркнул Зиновьев, опустив на секунду голову на руки.

Ленин поднялся с места. Значит, съезд готов к открытию.

– Товарищи, – лицо Ленина выражало безусловно трагичность, но какую-то, казалось бы, натянутую, неестественную. – Первое слово на нашем съезде должно быть посвящено товарищу Якову Михайловичу Свердлову. Товарищи, если для всей партии в целом и для всей Советской республики Яков Михайлович Свердлов был главнейшим организатором, о чем сегодня на похоронах высказывались многие товарищи, то для партийного съезда он был гораздо ценнее и ближе. Здесь мы потеряли товарища, который последние дни целиком отдал съезду. Здесь его отсутствие скажется на всем ходе нашей работы, и съезд будет чувствовать его отсутствие особенно остро. Товарищи, я предлагаю почтить его память вставанием.

Все делегаты встали. Так Коба смог даже лучше рассмотреть Троцкого: уж слишком он был бледен и слишком спокойным выглядел внешне. Обычно он всегда поправлял пенсне – автоматически, но теперь поднялся как солдат по приказу, не сделав никаких лишних движений. Коба обратил на это внимание, а потому подозрения его стали ещё крепче. Или же на него так действовали бури?..

За пять дней до открытия съезда.

Состояние Якова Михайловича ухудшалось с каждым днём. Врачи ставили разные диагнозы: следствие страшных побоев, оставление иммунитета из-за того, что председатель ВЦИК слишком долго пролежал на холодной земле без сознания или же просто суровый Орловский климат? Нет, очевидно, что погода – это смешно. Однако прогнозы после консилиума врачи делали благоприятные.

Сам Свердлов и без того ссылался на обыкновенную простуду. “Умереть таким образом просто унизительно!” – со смехом восклицал он, но с каждым произнесенным с чувством словом силы покидали его. Только немногие знали и догадывались об истинной причине такого оптимизма.

Среди многочисленных коллег, желающих навестить больного, Свердлов жаждал видеть всего трёх людей. Один из них пришёл как раз из первых.

Дзержинский шёл в стороне от Кобы, Каменева и приехавшего из Петрограда из-за таких дел Зиновьева. Он не вписывался в их компанию, хотя отношения с наркомнацем были более или менее товарищескими. Лев и Григорий сами не питали личной симпатии к чекисту, однако отмечали его продуктивную работу. Дзержинский считал, что этому тандему ни в коем случае нельзя доверять работу в сфере государственной власти, Каменев и Зиновьев относились к Феликсу как к замкнутому социофобу. Кобе приходилось бултыхаться где-то посередине таких мнений, а потому, для разряжения напряжённой обстановки предложил чекисту пройти первым к больному товарищу.

Для Дзержинского вид Свердлова не стал чем-то душераздирающим: в тюрьме он часто видел, как умирали его товарищи. Особенно эти невыносимые и мучительные воспоминания появлялись при упоминании централа. А осознание того факта, что “испанку” Яков Михайлович подхватил именно там, в городе его личного Ада, доставляло Феликсу удовлетворение. Цвет кожи председателя ВЦИК был изжелта-светлым, практически прозрачным – он лежал на кровати, обставленный тарелками с яблоками, а мутные, заплывшие глаза с трудом смотрели на гостя.

Дзержинский спросил о самочувствии Свердлова: вопрос был исключительно для вида, ибо его состояние было очевидным.

– Вполне сносно, – ответил Яков Михалович. – Врачи говорят, что что-то могут выписать, однако... (Свердлов закашлялся) я считаю, что всё это брехня. Так, чтобы меня не пугать.

– Ты думаешь, что всё кончено? – тихо спросил чекист, сощурив глаза.

– Ошибаешься, я вовсе так не думаю, – и тут Свердлов сверкнул глазами так, что уверенность чекиста в скором летальном исходе председателя ВЦИК поубавилась. – Я ещё не нашёл Каббалу. Поэтому рано мне ещё умирать.

Между редкими фразами наступало молчание. После всего того, что произошло летом прошлого года, Феликс и слышать не хотел о Каббале, и, конечно же, находиться в одной комнате с человеком, который хотел смерти Ленина. Даже если этот человек на смертном одре. Даже если этот человек был когда-то товарищем. “Железный Феликс” не терпел лицемерия, но не прийти он не мог. И когда уже стало совершенно тоскливо, чекист спросил:

– Я могу чем-то тебе помочь? Помимо поисков Каббалы?

– Расследуй Орловское дело лично, как ты сделал, когда... убили Урицкого, – прошипел Свердлов, сжимая простынь в кулаке. – И так, чтобы никто лишний об этом не узнал.

– Это невозможно. Хочешь, чтобы я устроил в Орле террор? – холодно спросил Дзержинский, свысока посмотрев на Свердлова суровым взглядом. – Ты знаешь, что я никогда не вернусь туда.

– Преступники должны... ответить по закону! – прохрипел председатель ВЦИК, протягивая руку к чекисту. – Ты должен, Феликс...

– Я сделаю всё, что в моих силах, – Дзержинский отстранился в сторону. – Мне пора идти, Яков.

Волнение охватило Феликса, когда он повернулся к Свердлову спиной. В сознании мелькало только такое значимое для чекиста словосочетание. “Город Ада, город Ада. Ты же так хотел там побывать. Для дьявола самое лучшее место гибели. Прощай, Яков.” Свердлов беспомощен, слаб; он ничего уже не сможет сделать. И даже если он узнает, о чём думает “Железный”... Пускай.