– Социализм, товарищи, – говорил Каменев, стоя в центре небольшой толпы мужичков и показывая убитую дичь, – это как охота. Смотрите, по нынешнему – эта утка убита мной, значит, я её один должен и съесть, ни с кем не поделившись.

Мужики возмущались, хрустя сапожищами снег, а Лёва продолжал.

– А вот если по социализму, то убитую мною утку я должен поровну поделить между Кобой и вами, так как мы живём вместе, одной, так сказать, коммуной. Также и со всем прочим: делиться не только уткой, а всем, что у нас есть, когда ближнему того не будет хватать. Так же и вы: когда мне, допустим, не будет хватать еды, вы поделитесь со мной. А если я один съем утку, то никого, кроме самого себя не накормлю и кто-то, может быть, умрёт от голода…

Коба стоял рядом и, ничего не сказав, лишь усмехался и восхищался: как на самом деле было просто агитировать людей, просто объяснив им правильную суть вещей. «Агитировать за правду всё-таки проще, чем за ложь, – думал он. – Хотел бы я посмотреть на того, кто с успехом пропагандирует ложь…» А Каменев делился с ним своей душевной теплотой.

Они были не похожи: Коба всегда был мрачен и молчалив, при гостях сидел где-то в темном углу и исподлобья наблюдал за людьми, за их эмоциями.

«Лицемеры все и трусы, – рассуждал он, по-прежнему задымляя пространство вокруг себя. – Ничего честного, все чего-то хотят, всем что-то нужно, и приходят они поглазеть на ссыльных, вроде самих себя не из сочувствия или жалости, а вместе с местные просто хотят удостоверься, что кому-то живётся хуже, чем им. Отчего-то обижаются за высказанную правду, они думали, что получат в свою сторону лишь лесть? Нет, ото Льва, от кого угодно, но от меня лжи они не услышать, а если им не нравится ложь, то буду молчать».

Лева же наоборот: поддерживал светские темы, во всем соглашался с гостями; он любил толкать речи, а на внутреннее состояние людей не обращал внимания.

– Что в том толку, – утешал он Кобу, – нет смысла ковырять в чужих душах и допытываться, добро универсально, дай человеку руку, а там уж он сам себе поможет. Ты вот и в своих душевных терзаниях, и в чужих разбираешься, а что толку?

– Полно, – махал рукой грузин. – Не хочу отбивать у тебя право быть единственным радушным и задушевным человеком в этой дыре.

В этом как раз они и сошлись. Нашли гармонию: Лев ораторствовал, Коба слушал, и Каменев по своей теории даже не представлял, какой ад творился в душе у Кобы. Не представлял, но помогал как мог. Так близился к концу февраль.

– Проснись Сосо, быстро же!

Коба недовольно открыл глаза, щурясь от яркого солнечного света.

– Каменев, еврейская рожа, пожар, что ли? – без крика, но с раздражением спросил он. Лев как будто бы не замечал друга, лишь быстро раздвигал шторы. По небу за окном Коба понял, что еще раннее утро, но спешки товарища понять не мог.

– Зачем ты меня в такую рань будишь? Что происходит? – снова повторил вопрос Коба. Черные глаза наполнились блеском раздражения. “Каменев в пальто, – заметил он. – Значит, с раннего утра где-то был”.

Лев остановился на секунду, переведя свой взгляд на Кобу. Взгляд, как показалось грузину, был сумасшедшим.

– Революция, вот что! – лишь ответил он, улыбаясь.

У Кобы в душе будто все оборвалось. Он был потрясен. Нет, он был шокирован! Неужели все-таки свершилось? Коба не верил, он ведь уже сдался. Он практически выкинул эту навязчивую мечту из головы, поник. А Вождь не поник! Он воплотил идею в реальность, мечта сбывалась. И это невозможно было осознать, осмыслить всё это в одну минуту.

– Что ты сказал? Ты что, шутишь? Если да, то я тебя...

– Какие тут могут быть шутки, Кобушка? Царь отрекся от престола! Только что телеграмму от Карпинского получил! – чуть запинаясь от волнения, протараторил Каменев.

Лева радостно смотрел на друга, переводя дыхание. Душа Кобы тут же наполнилась энергией, порывами. Депрессии конец! Но он больше не был тем преданным глупым щенком, слепо следующим за хозяином и больше не видящим ничего вокруг. Это был уже другой человек, который смог изменить себя, а значит…

– Значит решено! Мы едем в Петроград! – уверенно произнес Коба и впервые за два года искренне улыбнулся.

====== Глава 5. Друг семьи. ======

Мы – люди двадцать первого,

Мы ждем своей судьбы Сквозь время несравненное, Границу света, тьмы. Сквозь бытовые глупости, Сквозь суматоху дней Преодолеть все трудности – Нет ничего важней. Забудь свое ты отчество, Волшебный человек Молчанье, одиночество – Соратники на век…

– Ночь, улица, фонарь… а что там дальше, я не в курсе, плевать на веру и мораль… Пойдем со мной – ты в моем вкусе… Детка.

– Хах, почти в рифму. Да ты талант, красавчик!

Действие разворачивалось на улице вечернего Арбата в то самое время, когда небо только-только покрывалось легкой розовой пеленой заката, и первые потоки потянувшихся домой с работы начинали наполнять высохшее русло этой бурной реки.

Действие пристального внимания не привлекало – пьеса была обычной и герои заурядные, симпатичный парень в куртке «Адидас» цвета хаки и классических джинсах излучал, как сам он полагал, обаяние и уверенность; девушка – его ровесница – являла собой намерение выглядеть ярко и так и выглядела: сочно-оранжевые волосы падали на воротник песцового полушубка, «боевой раскрас» делал её и без того немаленькие глаза огромными, как у инопланетянки, из-под полушубка торчала мини-юбка цвета фуксия со стразами по краю, не особо прикрывающая затянутые в чёрные клетчатые колготки и высокие сапоги на внушительной платформе ноги.