— Дыши, Саня… — просил профессор. — Отлично!

— Еще раз! Прекрасно!

— А теперь набери воздух, выдохни и долго не дыши. Вот это у тебя здорово получилось, Саня.

Затем профессор поднялся и пошел мыть руки. Ольга Алексеевна держала в руках полотенце и молчала: она ждала, что скажет профессор.

Но и профессор молчал.

И так они долго молчали, пока я не стала лаять, потому что молчание было невыносимым.

— Тихо, — попросила меня Ольга Алексеевна. — Профессор должен подумать.

И тогда профессор повел бровями и сказал очень твердо.

— В больницу.

Он еще немного подумал и прибавил:

— Другого мнения быть не может. Иначе, Ольга Алексеевна, мы проморгаем с вами Санечкино сердце.

Как же быть, спросила я Саню взглядом. Ехать или отказаться? А может, пошутил профессор?

Но профессор не шутил.

И Ольга Алексеевна отвернулась, и долго не глядела на Саню.

Потом она вздохнула и сказала каким-то ледяным тоном.

— Ну, Саня, поедешь в больницу? Решай сам, ты у меня настоящий мужчина.

И Саня сказал:

— Поеду.

— Если нужно, — прибавил Саня, — так нужно.

Дорогой Санечка, милый мой друг!

Вот уже несколько дней, как опустел наш дом. Хожу по комнатам, слоняюсь из угла в угол, всюду тобой пахнет, а тебя — нет.

Все теперь не так. Водит меня гулять Борис Борисыч. На улице не отпускает ни на шаг, дергает поводок, где нужно и не нужно.

А с пьесой его, скажу тебе, худо. Ставить ее отказались, потому что Борис Борисыч и сам теперь понимать перестал, кто кому должен, а кто кому не должен доверять.

Настроение у него грустное, но не столько из-за пьесы, сколько из-за тебя.

— Это я, — вздыхает, Мотька, во всем виноват. Я не доверял Санечке. Чихать я хотел на пьесу, лишь бы Санечка выздоровел, лишь бы осложнение на сердце у него прекратилось.

Ольга Алексеевна много работает, а как секунда свободная у нее появляется, так бежит к тебе, несет пироги. По-моему, несет она тебе слишком много, по целой авоське, так что если что останется — не выбрасывай, а помни: я тоже это люблю. Манная каша с котлетами у меня попрек горла стоит.

Да! Не бывает ли у тебя куриных костей, присылай.

Потом, говорят, дают тебе какие-то витамины, я бы их попробовала с удовольствием.

И пенициллин пришли, если это вкусно. А то они мне про него все уши прожужжали. Вот, пожалуй, и все, что хотела тебе сообщить. Жду ответа, как муравей лета.

Твоя,

Мотя.

P.S.

Ну и память у меня стала. Забыла написать самое главное.

Да знаешь ли ты, что вчера пошли мы с Борисом Борисычем вручать перчатки лифтерше. Я не очень хотела, но он меня с собой взял, объяснил, для поддержки.

Поднялись на третий этаж, позвонили в квартиру и ждем.

— Кто? — говорит тетка, а сама дверь не открывает. Вот так, мол, и так, объясняет ей Борис Борисыч, пришли, значит, из сто семьдесят пятой квартиры, принесли перчатки вместо съеденных.

— Это, — говорит тетка через дверь, — все конечно, совпадает, но вы отойдите немного, я на вас в «глазок» погляжу, мне личность необходимо сверить. Теперь, говорят, полно всяких жуликов по нашим лестницам ходит.

Ну мы, конечно, отошли и ждем. Не уверены были: узнает она или нет.

— Так, — говорит тетка, — вроде бы вы, но только теперь мне в «глазок» перчатки покажите. Я еще решить должна, равны ли они съеденным. Есть такие люди, что хорошее истрепят, а сами стараются худые подсунуть.

Я возмутилась, но Борис Борисыч стерпел, поднял перчатки.

Ну, скажу тебе, видно покупка ей очень понравилась. Распахивает она двери и приглашает нас с Борис Борисычем войти.

— Ах, — говорит, — ты, милая собачка-баловница, ну покажи, что такое принесла мне взамен?

И прямо надевает на себя обе перчатки и пальчики сгибает и разгибает, оторваться от перчаток не может.

— Да, — говорит, — совсем не хуже моих.

Тогда Борис Борисыч поворачивается и собирается уйти, но лифтерша его уже сама пускать не хочет.

— Ах, гражданин, — говорит она, — тут у меня есть туфли совсем мне неподходячие, чуть-чуть жмут, да и носочек у них сбит, а я слыхала, что собачки очень любят туфельки грызть. Так уж не возьмете ли вы их себе, а мне купите новые, можно и не очень дорогие.