Шрифт:
— ...и вознаградит... Господи! — воскликнул племянник Никифора, отвечая собственным мыслям. — Как же больно, что Евстафия больше нет! Не могу представить. Он ведь заменил мне отца. Сделался советчиком, а потом и другом. Отговаривал ехать на Афон... Видно, что-то чувствовал, только я не понял.
— Ничего, ничего, мужайся. — Киприан похлопал его по руке. — Нам нельзя предаваться отчаянию. Бог дал — Бог взял. Помня об усопших, мы несём свой крест дальше.
— Как же тяжело!..
— Помолись, закажи поминовение, «Сорокоуст», свечку водрузи за упокой души раба Божия... Сразу полегчает. Обретёшь уверенность, что ему в Царствии Небесном ладно и легко. А потом — в путь-дорогу. Прохлаждаться некогда.
У послушника был унылый вид, он сидел согбенный и крутил в руках трубочку пергамента. Наконец, взглянул собеседнику в глаза и сказал более спокойно:
— Денег-то дадите? Мы, признаться, с Филькой поиздержались. В Русском монастыре обещали кое-что подкинуть за труды наши, но пока не торопятся.
— Да о чём речь! Уж чего-чего, а финансов у нас немало. Сядешь на корабль с полным кошельком.
— Чтоб на Филимона тоже хватило, если он решит возвратиться со мною.
— Хватит возвратить четырёх Филимонов.
3.
Но, конечно, с Филькой получилась заминка. Прочитав письмо Феодоры, он расстроился очень сильно — и по поводу смерти Аплухира, и по поводу предложения дочери Евстафия, чтобы Феофан сделался её мужем. Произнёс печально:
— Вот поганка. Обо мне — ни слова. И вообще неясно, упомянут ли я в завещании. Вероятно, нет. Или как-то вскользь. Унаследовал банку с краской и кисть — не больше!
— Не грусти, приятель, — попытался успокоить его товарищ. — Приплывём — узнаем.
Бывший подмастерье окрысился:
— Никуда я не поплыву. Понял, да? Свадьба с Феодоркой, прикарманивание наследства — без меня! Постригусь в монахи и окончу дни на Афоне. Или же поеду на Русь.
— Перестань дурить, — ткнул его в плечо Дорифор. — Неужели наставления кира Амвросия для тебя прошли втуне?
— Ты про что?
— Где твоя христианская незлобивость? И готовность прощать обиды? Наконец, любовь к ближнему, как бы он не относился к тебе?
Друг его сопел, глядя исподлобья. Феофан прибавил:
— И вообще, коль на то пошло, откровенно говорю: я жениться на Феодоре не собираюсь.
Филька оживился, посмотрел на него теплее:
— Честно, да?
— Совершенно честно. Дочка Аплухира мне безразлична — раз. Я давал слово, что по возвращении обвенчаюсь с Анфиской, — два. Но пока не уверен, что теперь хочу заводить семью, — это три. Вот и делай выводы.
Успокоившийся напарник повеселел, даже улыбнулся:
— А возьмёшь меня на работу в мастерскую?
— Господи, о чём разговор! Оба вступим в корпорацию живописцев, примут нас в мастера, я и поделюсь с тобой частью капитала — будешь совладельцем нашего предприятия.
— Не обманешь?
— Я готов поклясться памятью Евстафия.
Филимон какое-то время думал. Наконец, прорезался:
— Значит, на монашестве ставим крест?
— Лично я решил. У тебя сомнения?
Тот пожал плечами:
— На Афоне жилось привольно. А Константинополь? Что сулит нам? Дрязги и волнения? Суету сует?
— Вероятно.
— Стоит ли игра свеч?
— Это жизнь — дрязги и волнения, страсти и борьба. Настоящая жизнь.
— На Афоне, по-твоему, не жизнь?
— На Афоне — рай. Жить в раю беззаботно, но скучно. Только после смерти...
— Богохульствуешь, сын мой!
— Может быть, и так. Я определился: место моё — в миру. Скитничество, молитвы с утра до вечера — не мои сегодняшние потребности. Ты же выбирай сам.
Снова замолчали. За окошком кельи трепетала звонкая весенняя листва 1357 года. Мелкие барашки бежали по тёмно-синей поверхности Салоникского залива. Солнце, выходя из-за облаков, припекало сильно. Чайки хватали рыбу, а наевшись, чинно расхаживали грудью вперёд по безлюдному белому песку.
— Хорошо, — согласился Филька. — Едем вместе. Ведь, в конце концов, я потом всегда смогу сюда возвратиться.
И приятели с чувством обнялись.
Сборы оказались недолгими. А прощания — и того короче. Только прот Амвросий сильно сожалел, что друзья покидают монашеский полуостров. Но задерживать их не стал, даже намекнул, что ему известно о воле бывшего Патриарха Филофея Коккина. На священной горе относились к императору Иоанну V с явным неодобрением, заодно и к святителю Каллисту; Филофей и Кантакузин с их консерватизмом были афонцам намного ближе.