Получив мешочек с монетами, Софиан направился в ту галатскую православную церковь, что расписывал вместе с Филькой три с половиной года назад. Приобрёл у свечницы свечку, подпалил и поставил за здравие дочери Гаттилузи. Опустился перед ликом Пресвятой Богородицы, им написанным, столь похожим на его ненаглядную, и, перекрестившись, произнёс одними губами:

— Матерь Божья! Помоги мне не потерять её. Ибо нет для меня на свете человека дороже. Всё готов отдать — жизнь, имущество и умение рисовать, — лишь бы ей не выпало боли и несчастий. Сохрани Летицию, Господи, отпусти грехи, если таковые имеются, защити от бед и соблазнов лукавого. Пусть живёт и радуется, детушек растит. Я же, в стороне, порадуюсь тоже. Мне не надо ничего более.

Вытер набежавшие слёзы, встал с колен и, крестясь, попятился к выходу. А когда миновал оградку, у ворот столкнулся с мальчиком в итальянской одежде — курточке, штанишках, в деревянных башмаках без пяток; на курчавых волосах его был матерчатый колпачок с кисточкой. Посмотрев на художника изучающе, чуть прищурив глаз, паренёк спросил:

— Ваша честь — не синьор ли Дорифор по имени Феофано?

— Ну, допустим, — согласился иконописец. — А тебе откуда это известно?

Оголец не ответил прямо, просто выудил из-за кушака трубочку пергамента и отдал мужчине:

— Мне приказано вам вручить записку.

— Кем приказано?

— Сами догадаетесь.

Раскатав послание, Софиан прочёл: «Будьте завтра вечером возле гипподрома у десятого столпа, если счесть от берега. Любящая Вас».

Вновь комок поднялся у него в горле, он сглотнул и едва не обнял маленького вестника. А посыльный деловито осведомился:

— Что-нибудь велите сказать?

Задыхаясь от радости, сын Николы молвил:

— Передай, что буду.

Вытащил монетку:

— На, возьми себе за труды.

— Очень благодарен, дон Феофано. Да хранит вас Господь за вашу доброту! — и мгновенно скрылся.

Дорифор не мог сдержать смеха. Прошептал: «Любящая Вас!» — посмотрел на строки, выведенные по-гречески, и поцеловал желтовато-коричневую выделанную кожу пергамента.

Эту ночь молодой человек не спал, даже не прилёг на кровать, всё ходил по комнате, лихорадочно обдумывая новую для себя ситуацию. Он любим и любит — лучше не бывает. Но она — замужняя женщина. У него тоже есть невеста. Их свидание может оказаться раскрытым. Что тогда? Гнев её супруга, суд и наказание? За прелюбодейство, по суровым законам Византийской империи, полагается отсечение носа. А по итальянским? Или Барди не захочет огласки, просто наймёт убийц, чтобы те зарезали богомаза на какой-нибудь незнакомой улочке? Нет, конечно, дело совсем не в нём, а в Летиции. Он не может подвергать опасности её честь. Надо взять себя в руки, успокоиться, взвесить «за» и «против» и решить, надо ли идти на условное место. Если не идти, то в её глазах будет выглядеть дураком и трусом, но зато оградит обоих от безумного шага. А с другой стороны, не идти нельзя, потому что Феофан себя проклянёт за подобное малодушие, немужской поступок. Значит, получается, была не была? Положиться на волю Провидения? Только бы понять, кто им движет в эти мгновения — Небо или дьявол?

Ничего не определив, всё-таки прилёг и забылся уже под утро.

Днём почти не ел, на вопросы Фильки и подмастерья отвечал невпопад и странно, вышел из дома Аплухира во втором часу пополудни и мотался по городу, плохо разбирая дорогу. Неожиданно очутился на берегу, возле небольшого трактира и, почувствовав страшный голод, торопливо сошёл по ступенькам вниз. Съел приличного жареного цыплёнка с овощами и запил целым кувшинчиком красного вина. Сразу повеселел, перестал волноваться. Ну и пусть, суд или убийство, посрамление обоих и крушение творческой карьеры; не беда, за одно свидание с несравненной Летицией, за мгновение обладания ею — не такая уж дикая цена. Главное — любовь, а расплата за грех уже после. Ничего не страшно. Он заглянет в лицо судьбе бестрепетно. Будь что будет. И чему быть — того не миновать!

Ровно в шесть часов вечера Софиан стоял у десятого столба возле ипподрома. Это было грандиозное по тем временам сооружение: чаша стадиона с галереями из колонн; на колоннах — кольца из железа и резьба по камню; сверху галерей — переходы от одной трибуны к другой; только царская трибуна отдельно, к ней — отдельный ход и отдельная лестница. Рыжее вечернее солнце медленно скрывалось за крышей старого дворца императора — Вуколеона: в нём давно не жили, потому что правящее семейство не имело средств на его содержание и ремонт. Так проходит слава мира! Грозные некогда стены больше никого не пугали; из зазоров кладки пробивались кустарники и трава, ветер шелестел листьями одичавшего сада, а вороны вили на высоких деревьях гнезда. Символ погибающей Византии! Более энергичные нации набирали силу — турки, итальянцы, русские...

Цокая копытами по камням, мимо проехал отряд гвардейцев эпарха. Конники внимательно оглядели фигуру Феофана, но, не обнаружив в ней ничего подозрительного, чинно удалились. Нищенка молила о подаянии, и пришлось кинуть ей небольшую монетку. Бегали бродячие псы, от вечернего жара вялые, с вывалившимися наружу длинными языками. Да, действительно, припекало сильно, и художник не раз, утирался платком. А когда уже начало смеркаться и в душе возобладала уверенность, что Летиция не придёт, вдруг раздался голос:

— Здравствуйте, синьор Дорифор.

Тембр был чужой, хоть и женский.

Богомаз обернулся и увидел завёрнутую в плащ полноватую даму лет, наверное, тридцати пяти. Пол-лица её скрывала накидка. Он ответил:

— Здравствуйте, сударыня. С кем имею честь?

— Я служу в доме у известной вам госпожи. По её поручению послана сюда — передать письмо. — И она извлекла из складок плаща перевязанный лентой свиток.

Принимая послание, Софиан спросил:

— А сама госпожа не смогла явиться?