— Софиан, ты, по-моему, сбрендил. Я, конечно, тоже Феодорку люблю, много лет, серьёзно, но не до такой степени.

— Значит, ты счастливей меня.

Разумеется, из двух мастерских Дорифор выбрал живописную. А вторую вместе с домом передал во владение Иоанну — чтобы тот в течение года выплатил частями их стоимость. Трудную беседу он имел с Феодорой. Дочка Аплухира, оскорблённая в лучших чувствах, в результате обиделась и сказала с сердцем: «Ты не Софиан, а сентиментальный дурак. Про любовь пишут в глупых книжках. Грёзами нельзя жить. От грёз остаётся только пшик». Заявила, что тогда выйдет за богатого вдовца-гобеленщика, сватавшегося к ней не единожды, и переберётся к нему. А поскольку младшая дочь Евстафия, став супругой видного архитектора, года три как покинула отчий дом, комнаты освобождались, и племянник гробовщика собирался поселиться при своей новой мастерской.

А пока оформлял документы по наследству. (Кстати, мастер не забыл в завещании и Фильку — отдал ему четверть капитала предприятия, и тем самым друзья превращались в партнёров — при главенстве сына Николы).

Наконец, Феофан отважился посетить Галату. Заставляли денежные проблемы — предстояло выяснить, сколько денег скопилось на его счету в банке «Гаттилузи и сыновья».

День стоял превосходный: ясный, солнечный, не слишком жаркий. С моря дул лёгкий ветерок, в палисадниках зацветали мандариновые деревья, а воробушки прыгали по камням мостовых и, чирикая, радостно копались в конских яблоках. Дорифор не стал нанимать коляску, захотел прогуляться, чтобы растянуть ожидание скорой встречи с памятными до боли местами — где любил и страдал. И чем ближе подходил к генуэзской фактории, тем сильнее у него колотилось сердце, тем взволнованнее всматривался он в проезжавшие мимо экипажи — вдруг увидит в одном из них дочку консула? Нет, не увидал.

В банке принимавший Софиана работник по имени Луиджи был предупредителен, как и раньше, без конца улыбался, кланялся, угостил оранжадом и назвал клиенту сумму, значащуюся за ним в толстой книге расходов и доходов. Сумма оказалась более чем внушительной. Если прибавить наследство Аплухира, можно было сказать, что иконописец — человек зажиточный; не богач, конечно, но, как мы говорим теперь, «средний класс». Это известие, несомненно, его порадовало. Даже вспомнился афоризм Петрарки: «Я предпочитаю иметь столько денег, чтобы не нуждаться, но не более того; слишком большие деньги закабаляют, а художник должен оставаться свободным».

Вроде между прочим спросил:

— Как дела у его превосходительства кира Франческо? Все ли живы-здоровы в его семействе?

Служащий нахмурился, покачал головой отрицательно:

— Разве вы не знаете? У синьора Гаттилузи страшное несчастье!

Дорифор почувствовал дрожь в коленках; будто свет померк, словно наступило солнечное затмение.

— Я не слышал... А что такое? — вяло шевельнулись его губы.

— Дочь его светлости наложила на себя руки.

— Господи, Иисусе!..

Оба перекрестились, но галатец по-католически — всей ладонью, а константинополец по тогдашнему православному — указательным и средним перстами. Думал с горечью: «Умерла!.. Умерла!.. Видимо, не выдержала брака с этим Барди... Боже мой, за что?!.» Вслух проговорил:

— Как же это произошло?

— Вены на руках вскрыла... Даже рассказать страшно!.. — Он листал пергаменты банковских фолиантов, глаз не поднимая; но потом, чуть понизив голос, доверительно сообщил: — А вообще-то у них на роду так написано.

— Что? Не понимаю.

— Женщины лишают себя жизни. Ведь супруга дона Франческо тоже отравилась умышленно. И её мамаша — аналогично. Вот и внучке передалось проклятие... Ох, не дай Бог с таким столкнуться!

Потрясённый Феофан был не в силах как-то отреагировать. А Луиджи между тем продолжал вещать:

— Но зато хозяин похороны устроил шикарные. На одни цветы потратил целое состояние. А плиту надгробную привезли из самой из Генуи. Золотым выбито по белому: «Незабвенной дочери Фьорелле от ея семьи...»

Сын Николы вздрогнул:

— Как — Фьорелле? Почему — Фьорелле?

Служащий ответил:

— Потому что звали покойницу Фьореллой. Вам сие не ведомо разве?

Софиан вскочил и, схватившись за край стола, чуть ли не вплотную склонился к лицу конторщика:

— Значит, умерла не старшая дочь, а младшая?!

Тот Отпрянул в испуге:

— Разумеется, младшая! Вы, выходит, вообразили?.. — и перекрестился опять. — Слава Богу, мона Летиция в полном здравии. Ожидают ребёночка от супруга, многие им лета! Нет, покончила с собой младшая, с детства пребывавшая не в себе, Царствие ей Небесное! Впрочем, говорили, что хоть и дурочка, но с характером незлобивым и тихим. Няньки-мамки за ней следили. Но, как видно, не углядели...

Ноги у Феофана перестали дёргаться, стали расслабленными и ватными. Он безвольно опустился на стул, вытащил платок из-за пояса и утёр бисеринки пота, выступившие на лбу. Итальянец спросил:

— Ваша милость будет снимать со счета какую-то сумму?

Грек пробормотал:

— Ясное дело, буду. Надобно платить жалованье работникам — и себе на жизнь... Так что распорядитесь, сделайте одолжение... — Но, конечно, думал он не о деньгах; мысленно повторял одно: «Слава Богу, она жива. Слава Богу! О, какое счастье! Только знать, что она жива, не болеет и не печалится... Остальное пережить можно».