— Совершенно верно. Я попал в его обитель, будучи ещё отроком. У меня родители умерли, жить на что-то надо было, и прибился к странникам, шедшим в Троицкую пустынь. Там и познакомился с Сергием. Он великий человек. Истинно святой. Знает всё про всех; глянул на меня в первый раз: «Здравствуй, — говорит, — Афанасий». Я ему отвечаю: «Да меня зовут Савва». — «Это ты сейчас Савва, а как примешь постриг, будешь Афанасий». — «Я пока не решил, принимать ли постриг». — «Примешь, без сомнения». И ещё мою ногу исцелил. На ноге была не зажившая ранка, мокла и гноилась. Он же смазал её каким-то снадобьем, сотворил молитву, и, поверишь ли, на моих глазах кожа затянулась! Я при нём в монастыре и остался.

— А сюда как попали, в Серпухов?

— Тож по наущению преподобного Сергия. Князь Владимир Андреевич захотел поставить у себя монастырь. Испросил у него благословения. Сергий согласился, взял меня с собою, мы пешком и дошли от Радонежа до Серпухова. Здесь же, на Высоком холме, заложили церковь Зачатья Богородицы. Стали собирать иноков. Вскоре учитель к себе вернулся, а меня оставил дело продолжать.

— Я смотрю, этот Сергий — всё равно что митрополит у вас.

— Нет, митрополита Алексия тоже уважаем. Сделал для Руси очень много, наставлял на путь истинный молодых князей Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Но — уже в годах! Ищет себе преемника. Предлагал Сергию — тот, увы, отказался наотрез. Говорит, быть митрополитом — значит жить в Москве и участвовать в мирской суете. Мне же, говорит, всех дороже скит и уединение.

— Значит, Киприан?

— Он достойный муж. За него и Патриарх ратует. Но Алексий против. Поругались, рассорились, Киприан уехал. Мы весьма о том сожалеем. Потому как ходят слухи, будто Дмитрий Иванович прочит в митрополиты своего духовника, настоятеля Спасского монастыря. А его на Москве не любят — говорят, выскочка, гордец.

— И Алексий за него?

— Нет, Алексий против. Не нашёл преемника. Вот что худо.

Путники прогостили в Серпухове до утра следующего дня, а затем отправились дальше — через Волок-на-Ламе на Тверь. Здесь пробыли тоже не больше суток, искупались в Волге и полакомились знаменитыми тверскими яблоками, каждое величиной с приличный кулак. А затем по прямой дороге — в Новгород. Уложились в пятнадцать дней, если считать с момента их отъезда из Крыма.

Древний город на Волхове был, по русским меркам, несомненно, велик и весьма многолюден. Городские стены выглядели мощно — представляли из себя два высоких, в несколько саженей, плетня с утрамбованной землёй между ними; угловые башни — каменные, круглые. Земляной вал у стен. Крепкие, окованные железом ворота.

А второе кольцо укреплений окружало Кремль. У Кремля стены были каменные, с узкими бойницами. Обитал здесь архиепископ со своим окружением.

Надо сказать, что в XIV веке Новгород представлял собой феодальную республику, наподобие Генуи или Венеции. Высшим органом власти было Вече, состоявшее из бояр и других уважаемых горожан. Вече избирало Совет господ, тысяцкого и посадника [16] . Кстати, архиепископ тоже избирался Вечем, а затем его утверждал в Москве митрополит. Он, архиепископ, председательствовал на Совете господ.

Феофана как художника потрясло, во-первых, очень большое количество церквей, каждая из которых мало повторяла другую и была нередко настоящим произведением архитектурного искусства; во-вторых, затейливые деревянные постройки — главным образом, боярские терема с черепичными позолоченными крышами; в-третьих, внешний облик горожан — женщины с двумя косами, висящими сзади на спине, девушки с одной, перекинутой на грудь, а наряды — пёстрые, яркие, много дорогой вышивки, кож и мехов, несмотря на лето.

Волхов разделял город пополам. На Софийской стороне находились Кремль-Детинец и Софийский собор. На Торговой — торжище, ремесленные кварталы и гостиные дворы. Несколько деревянных и один каменный мосты позволяли пересекать реку.

Лодок было много, большей частью без парусов. А растительность выглядела не буйной и, как говорится, не перла из земли — вроде бы боялась переменчивой северной погоды. И над городом в небе летали галки.

Улыбаясь, Симеон показывал, где у них какие достопримечательности. Говорил счастливо:

— Вот не думал, что с таким трепетом стану возвращаться домой. Нет, Константинополь, конечно, чудо. Не сравнится ни с чем на свете. Но родные места мне дороже. Пусть и плохонькое, но своё. Всё такое привычное, милое, любимое...

Подмастерью недавно исполнилось девятнадцать лет, он выравнивался, мужал, превращаясь из подростка в интересного молодого человека, хоть и долговязого, но крепкого.

— Побежишь к отцу? — спрашивал его Дорифор.

— Нет, не сразу. Ждёт ли он меня? После смерти маменьки у него другая жена. И меня она никогда не жаловала. Загляну попозже. А теперь — на двор к Василию Даниловичу. То-то удивится! Не надеялся, поди, что сам Феофан Грек препожалует к нему в гости.

— «Феофан Грек», — усмехался тот. — Русское моё прозвище.

— Вам оно не по нраву?

— Нет, отнюдь. Я ж действительно грек, а не эфиоп.

Сын сказал:

— Ты по-русски Феофан Николаевич, а меня должны звать Григорием Феофановичем.

— Да, занятно.

Дом Василия Даниловича был обширный — основной и два боковых крыла, изукрашенный резьбой и росписью по дереву, с беззаботным коньком-оберегом на крыше. Сам хозяин в шёлковой рубахе, подпоясанный позолоченным ремнём, в сапогах под колено, вышел на крыльцо встретить гостя. Подтвердил Симеоновы слова: