— Нет, — признался художник.

— Побоялся, что боляре под моим началом будут не подвластны ему. И вообще упразднил должность тысяцкого! У-празд-нил! Вот иуда! Пренебрёг вековым уложением! Сделал окольничьим, то есть воеводой, брата моего Тимофейку, а над думцами поставил собственного зятя — мужа своей сестры. Ну, не прохиндей ли?

Вельяминов сел и закончил жёстко:

— Я вначале подался в Тверь, чтоб подвигнуть князя Михалко на войну с Москвой. Но поход, увы, провалился. И теперь состою при Мамае, потому как татары — единственная сила, что свалить Дмитрия сумеет. Кое-что уже удалось... Но нужны союзники. И не только внешние, но и внутренние, московские. У меня есть надёжа на двоюродного братца Дмитрия — князя Владимира Андреевича. С ним хочу дружбу завести. И прошу тебя передать ему грамотку. — Вытащил из рукава свиток. — Он, Владимирко, акромя Москвы, в Серпухове сидит. Да бывает там редко. Но зато на холму Высоком, года три назад, был основан Высоцкий монастырь. Там игуменом отец Афанасий. Вот ему-то и вручи сё послание. А уж он Владимирке его поднесёт. Как, исполнишь?

Феофан ответил:

— Мне не трудно. А дорога наша через этот Серпухов будет пролегать?

— Обязательно. Мимо Рязани если двигаться к Волоку-на-Ламе [15] , то уж Серпухов никак не минуешь. А в Москву-то не лезь. Как прознают, что Мамайка отписывал тебе подорожную, сразу заподозрят недоброе. С москвичами ухо надо держать востро!

Дорифор подумал: «Ох, опять я встреваю в местные интриги! Мало было Галаты, так теперь русские проблемы... Но отказывать этому бедняге неловко. Вдруг обидится и науськает на меня хана? Проскочу как-нибудь, Бог даст. Письмецо отдать — разве преступление?»

И повёз. Чем определил многое дурное в будущей своей жизни...

А тогда ехали достаточно резво, за неделю преодолев расстояние от Азовского моря до Зарайска. По пути только раз попали на татарский разъезд, но охранная грамота от Мамая возымела действие, и повозку Софиана пропустили благополучно.

Русская природа отличалась от греческой. Сын Николы, с детства привыкший к морскому воздуху, сразу ощутил перемену, сухость в горле, пыль в носу; а особенно когда целый день двигались по выжженной августовским солнцем степи; сильно погрустнели, размышляя над своей участью. Но потом, на Донце и Осколе, въехали в бескрайние лиственные леса и повеселели. Здесь дышалось легче, можно было умыться чистой и прозрачной водой из ключа, поваляться в травке, выпить парного молочка в деревушке. Бабы спрашивали у Симеона (он единственный говорил по-русски): «Кто такие? И куда путь держите?» Симеон с достоинством заявлял: «Богомазы из Царьграда. Едем, чтоб соборы расписывать в Новгороде». — «Это что же, греки?» — удивлялся народ. «Я-то русский, новгородец тож, а вот мой наставник, мастер Феофан — он-то грек». — «Феофан Грек», — понимающе соглашались люди.

От Зарайска до Серпухова ехали ещё день. Городок, обнесённый не каменными, а дубовыми стенами, возвышался на левом берегу Нары. Тут, по левую руку, в Нару впадает река-ручей Серпейка, серпообразно обтекающая курган. На кургане — город. Чуть поодаль — овраг Мешалка. Между городом и Мешалкой — посад.

А Высоцкий монастырь находился здесь же, за дубовыми стенами, но зато имел церковь и трапезную из камня. Путники, приехавшие под вечер, попросились к инокам на постой. Были впущены и отужинали, чем Бог послал: ароматной окрошкой из ядрёного хлебного кваса, испечённой на железной решётке рыбой, пареной репой и мочёными яблоками. Всё запили сбитнем. А затем Дорифор обратился к келарю (монастырскому «завхозу», помогавшему потчевать гостей), знавшему по-гречески: как бы повидать настоятеля — отца Афанасия? Ибо до него имею письмо. Келарь обещал доложить.

Вскоре живописца провели к игумену. Тот стоял в дверях и глядел с улыбкой — вовсё ещё не старый, может, однолеток художника, но, в отличие от него, совершенно без седины. Бороду имел светлую, густую, синие глаза и прекрасные зубы — ровные, здоровые. Говорил по-гречески тоже ничего, так что изъяснялись без переводчика. Софиан объяснил цель своей поездки в Новгород и, достав пергамент, попросил киновиарха передать князю Владимиру Андреевичу от боярина Ивана Васильевича Вельяминова. Афанасий сразу померк и сказал уже без улыбки:

— Значит, вы приятель Ивашки? Это меняет дело.

Догадавшись, что представил себя в невыгодном свете, гость проговорил:

— Нет, какой приятель! Виделись всего только раз. Он просил — я отдал, больше ничего. Мне влезать в распри на Руси не пристало.

Настоятель кивнул:

— О, ещё бы! По неосторожности можно на колу оказаться.

— На колу? — озадачился грек. — Как сие понять?

— Казнь такая. Человека сажают на заострённую палку, вкопанную в землю. Протыкая его насквозь снизу вверх. Смерть мучительная, позорная.

— Вы не шутите? — усомнился константинополец.

— Нет, какие шутки. Правда, в последнее время власти чаще отрубают преступникам голову. Но Иван Вельяминов кола достоин. Тать, изменщик. Главный недруг князя Дмитрия.

— А Владимир Андреевич с ним в каких отношениях?

— С Дмитрием? В прекрасных.

— Нет, с Иваном?

— Дав таких же, враждебных.

— А Иван, судя по всему, ищет дружбы. И в письме, думаю, про это.

— Дружбы? Ишь чего захотел, мерзавец! — покачал головой игумен. — Впрочем, если на словах согласиться... — У него возникло хитрое выражение лица, рот опять расплылся. — Отчего бы не выманить зверя из логова? Князь Владимир может одобрительно отнестись.

— Ваше высокопреподобие передаст письмо?

— Мы передадим его вместе.

Феофан спросил:

— Мне? В Москву? Не могу, тороплюсь добраться до Новгорода... извините...

— Нет, не извиняю. Потому как в Москву не надо. Здесь его светлость находится, в Серпухове.

— Да неужто?

— Завтра с утречка испрошу приёма. Он вообще гостеприимный, хлебосольный хозяин. А свести знакомство с живописцем из Царьграда возжелает наверняка.

— Я весьма польщён.