— Есть немного.

Грек проговорил сухо:

— Значит, перестань. Тема для меня острая. Знаешь, что любил и люблю Летицию. Никогда я ни к кому относиться не стану так же; а тогда — зачем? Лучше одиночество.

Подмастерье заметил:

— Бобылём жить — тоже худо.

— Хватит, хватит о бабах! — рявкнул Дорифор. — Мастерская дороже!

А на Пасху действительно вышел разговор с Вассой.

Греку и его сыну очень по душе пришлось, как у русских принято справлять праздники — шумно, весело, беззаботно. Гриша бегал с Артемом и другими ребятами в святки колядовать, а на Масленицу строили зимний городок, чтобы посражаться за его взятие. Ездили на тройках с ветерком, веником стегали друг дружку в бане, кушали блины с белорыбицей. С удовольствием слушали, как поют девки за воротами, и порой сами выходили в круг поплясать. Феофан, от рождения наделённый лицедейским талантом, чувствовал себя в этой обстановке непринуждённо. А народ дивился: «Грек-то, глянь, обучился нашим пляскам в момент! Озорной мужик!»

После всенощной на Пасху разговлялись за столом у Василия Даниловича. Маша первая подошла к Григорию и облобызалась с трижды: «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!» А потом подняла глаза на художника — карие, тревожные; щёки её пылали, словно крашеное алое яичко. Он доброжелательно улыбнулся и сказал по-русски:

— А со мною, Марья Васильевна? Похристосоваться желаешь?

— Я была бы рада, Феофан Николаич.

— Так за чем дело стало?

И, приблизив лицо, услыхал её тёплое, свежее дыхание, шедшее из розовых приоткрытых уст, и почувствовал губами нежную, с тонким запахом кожу, и заметил, как трепещут длинные ровные ресницы. Даже сердце ёкнуло: «Вот ведь хороша! Может, в самом деле бить челом о разводе?» — но погнал от себя эти дерзновенные мысли. Память о Летиции не давала ему покоя.

На другое утро вместе с сыном Грек отправился в церковь. Гриша перешёл в православие 31 января, подгадав к Григорьеву дню, чтобы не менять имени, и теперь они вместе часто хаживали на службы. А по выходе из Софийского собора оказались лицом к лицу с Вассой Варфоломеевной — женщиной высокой, дородной, чем-то напоминавшей вырубленного из дерева идола, грубоватого, по-топорному сделанного. Лет ей было чуть больше сорока — словом, ровесница Дорифора. Не исключено, что она дожидалась богомаза нарочно, потому что, завидев, с ходу заговорила:

— Здравия желаю, Феофан Николаич. Христос воскресе!

— Воистину воскресе, Васса Валфромеевна.

Наклонившись для поцелуя, он увидел пушок на её лице и едва не вздрогнул от отвращения. Да и шуба боярыни, хоть и дорогая, отдавала не то псиной, не то козлом.

Женщина сказала:

— Не побрезгуй, загляни на мой огонёк — разговеемся, посидим, покалякаем. Приводи сыночка — младшей моей дочечке тож пошёл одиннадцатый годок — чай, не заскучает.

— Благодарен премного за подобную честь. Но не знаю, что подумают люди.

— Что ж они подумают?

— Что женатый мужчина, грек, в гости побежал к одинокой вдовствующей сударушке. Хорошо ли это?

— Что же в сём зазорного? Я вольна принимать всех, кого ни вздумаю. Ты мне интересен и хочу провести с тобой время.

— Пересуды пойдут ненужные... Как это по-русски? Станут перемывать косточки...

Васса иронично поморщилась:

— Ах, негоже думать о дурных болтунах. Относись бесчувственно: мол, собака лает, а ветер носит. И потом: кто решил, что зову тебя на греховное дело? Разве мы не можем просто дружить?

— Я не верю в дружбу женщины и мужчины. Если только они не брат и сестра. Или же не дали обета безбрачия.

— Почему не веришь?

— Потому что мужчине скучно говорить с женщиной, если он ея не желает.

— Вот уж ты не прав, сударь мой!

— По себе сужу.

Новгородка обиделась:

— Значит, Грек, отвергаешь — и мою дружбу, и мою любовь?

— Вынужден отвергнуть — по причинам, о которых говорил выше. Не взыщи, болярыня.

У неё в глазах появилась злость:

— Опрометчиво поступаешь. И недальновидно. Я здесь человек не последний. Жизнь могу отравить любому.

Софиан только усмехнулся:

— Да и мы... как это по-русски?., щи не лаптем, поди, хлебаем. Есть кому за меня вступиться.

— Ну, посмотрим, посмотрим, кто возьмёт верх! — и ушла, недовольно вертя плечами.

По дороге домой сын сказал:

— Не расстраивайся, отец. Ты её правильно отшил.

— Правильно, считаешь?

— Мне она не нравится. Наглая такая. Вредная и гадкая. А уж мачехой, наверное, сделается страшной. И со свету меня сживёт.

Феофан приобнял его за шею:

— Перестань, пожалуйста. Что за чепуху ты несёшь? Я на ней жениться не собираюсь.

— Слава Богу. Лучше уж на Машке женись.

— Ой, и ты о том же!

— А чего? Прелесть, что за девушка. И тебя, по-моему, сильно любит. И ко мне как к пасынку будет относиться неплохо.

— Так-то оно так, да не совсем так. Я женат, ты знаешь.

— Говорят же: подавай на развод.

— Нет, пока не стану. Не лежит душа... Слишком рана свежа после смерти маменьки твоей. Только год прошёл. О других жёнах думать не могу.