Да, череда допросов сумела надломить в нем что-то. Не из-за физических страданий, нет — в этом смысле пленник ожидаемо оказался крепким орешком. Скорее по причине постоянного внимания и не прекращающихся расспросов, которые молодой человек воспринимал на удивление остро и болезненно. Но, так или иначе, Диггон чувствовал, что сумел приблизиться к вожделенной цели. Стоит надавить еще немного — и возможно, этот парень, наконец, расколется.

Дождавшись, когда удары стихнут, майор бесстрастно добавил:

— Я вижу, что вам тяжело, магистр. Но боюсь, что период уговоров, даже настоятельных, теперь остался в прошлом. Вы знаете условия, на которых военный совет и Верховный канцлер согласны сохранить вам жизнь. Я не стану вновь называть их, отнимая ваше и свое время. Если вы намерены решиться и все же пойти на соглашение с властями, решайтесь немедленно. Сегодня, сейчас. Завтра будет поздно. Завтра вас расстреляют.

Пленник ничего не ответил, даже не повернул головы. Он стоял, опершись на обе руки, и в его горячем, через приоткрытый рот, дыхании смешались испуг и гнев.

Наконец, он произнес на выдохе:

— Скажите, Диггон, ребята из расстрельной команды — хорошие стрелки?

— Хорошие, — спокойно кивнул разведчик, умолчав, впрочем, о том, что половина из этих стрелков, вероятно, будет из его отделения.

— Будут целиться сразу в сердце? Или в голову? Я слышал, что если угодить прямо в мозг, вот сюда… — он указал себе между глаз, — то все кончится быстро. Так быстро, что не успеешь почувствовать боли. Боль — это ведь просто совокупность нервных импульсов, не так ли? Если мозг не успеет обработать сигнал…

Бен не желал, чтобы те, кто придут поглядеть на казнь, видели, как он корчится в агонии и истекает кровью. Оставалось уповать на то, что его завтрашние палачи — и вправду профессионалы.

— Все произойдет здесь? — продолжал допытываться пленник.

— Да, на Центакс-I.

— Много народа будет присутствовать при этом?

— Члены военного совета. Быть может, несколько доверенных лиц сенаторов.

Сами члены правительства наверняка не решатся присутствовать из опасения, чтобы в дальнейшем их образ не ассоциировался у потенциальных избирателей с отвратительным зрелищем казни. Впрочем, глава Республики планировал прибыть лично, он стоял во главе минувшего судебного процесса, и потому не имел права оставаться в стороне, чтобы народ не решил, будто канцлер избегает ответственности за самый главный и самый неприятный момент.

— Выходит, и генерал Органа тоже явится?

— Если пожелает.

— И, конечно, журналисты…

Ведь ради гласности все и затевалось.

— Без сомнения.

Кайло криво улыбнулся. Его улыбка скрывала обреченность.

— По крайней мере, моя казнь оставит ни с чем и вас тоже. Я лишусь жизни, а вы — шанса заполучить важные сведения, на которые канцлер возлагает, судя по всему, немалые надежды (иначе вы не наседали бы на меня так крепко все это время). Такое положение вещей меня устраивает. В нем, по крайней мере, есть некоторая справедливость.

— Что ж, — хмуро вымолвил Диггон, — я готов уважать ваш выбор, Рен. Даже если не понимаю, что может толкать вас к принятию такого решения.

Он помолчал немного.

— Завтра за вами придут. Думаю, мне не стоит предупреждать, чтобы вы вели себя достойно и без фокусов. Если до этого срока вам что-нибудь будет нужно, сообщите мне через охрану.

Кайло лишь раздраженно фыркнул. Его время уходит. Ничего, кроме этой мысли, больше не задерживалось в памяти. Юноше казалось, будто он физически чувствует быстротечность секунд, которые, улетая одна за другой, насмешливо покусывали его воспаленное сознание, подобно каким-то крохотным, зловредным насекомым. Он не представлял даже того, сумеет ли он есть и пить. Вероятно, даже глоток воды будет казаться ему отравой; даже крошка хлеба застрянет в горле. Какие тут могут быть просьбы? О чем речь?

Перед тем, как выйти, майор в последний раз взглянул на Рена.

— Помните об одном, магистр. Не мы вынесли вам смертный приговор — не военный суд, не Республика. Это сделал Первый Орден. Ваши друзья.

Сказав так, он оставил пленника одного.

Когда дверь закрылась, Кайло вздрогнул всем телом. Никогда еще одиночество не казалось ему настолько мучительным. В ушах стоял звон. Серые, монолитные стены, окружившие заключенного, давили на него, зажимая в капкан. Его тело слабело, по лицу катился пот. Кровь больно стучала в висках. Руки мелко дрожали. Преддверие неизбежного сжигало его, заставляя умирать вновь и вновь каждое мгновение.

Напоследок Диггон решил подвергнуть пленника еще одной, на сей раз тайной и куда более изощренной пытке, возможно, еще питая надежду, что тот не выдержит. Эта пытка имела простое название — безнадежность. Преддверие вечности, уже распахнувшей над ним огромную свою пасть. Знать о приближении гибели и сидеть в тишине, отсчитывая мгновения. Поистине нельзя придумать ничего более жестокого.

Кайло пытался собраться. Он призывал себя к хладнокровию, однако уже был слишком взвинчен. Безнадежность крепко держала его за горло. Пленник чувствовал, что задыхается.