– Как тебе кажется, не следует ли нам все-таки сказать Линдсею, что случилось?
– спросила Меила Имхотепа, когда они вошли под крышу своего глинобитного сельского дома, под его благодатную тень.

Имхотеп сел в плетеное кресло у окна и долго не отвечал. Меила видела, как по темному лицу мужа пробегают желтые блики, - солнце играло в кронах молодых деревьев, которые недавно перевезли сюда, упаковав корни в мешки с мокрой землей, и посадили за домом.

И тут Меила увидела, что лицо Имхотепа приняло знакомое пугающее выражение. Как всегда, когда он готовился пророчествовать… или ощущал возобновившуюся связь с прошлым.

– Что?
– напряженно спросила египтянка.

Имхотеп взглянул на нее.

– Я чувствую… эту землю, я слышу ее голос, - проговорил жрец.
– У меня и моего брата было имение совсем рядом, в Дельте. Белла Линдсей связана с нами дважды: сейчас и тогда…

– Как тогда?
– воскликнула Меила.
– При жизни Сети?

Она встала со стула и быстро подошла к мужу.

– Почему же ты мне не говорил, если знал ее раньше? Ведь ты ничего не забыл из своей жизни?..

Жрец посмотрел на нее снизу вверх.

– Я не знал, - сказал он, и в лице этого мужественного человека появилась мольба, которую он мог обратить только к вершительнице своей судьбы.
– Я никогда ее не знал, и не слышал о женщине по имени Небет-Нун. Тогда знания распространялись намного медленнее, чем сейчас, и охранялись крепче.

Эвелин поделилась с Амирами результатами своих изысканий, но они продвигались медленно, как всякая настоящая научная работа. Пока что у них не было ничего, кроме нескольких наводок и предполагаемого имени светловолосой чужестранки.

– Но теперь я убежден, что она связана со мной, с нами, - продолжил Имхотеп.
– Возможно, если мы хотим отыскать ее следы, следует начать раскопки к западу от нашего поместья.

Жрец неожиданно улыбнулся.

– Я даже мог бы точно указать место. Там был наш дом.

Меила коснулась его гладкой головы, точно опасаясь, что у ее бессмертного супруга вот-вот начнется воспаление мозга.

– Но ведь это нельзя, дорогой брат, - с осторожностью сказала египтянка.
– Там теперь частные владения.

Имхотеп взглянул ей прямо в глаза и рассмеялся; и вдруг показался жене мальчиком. Тем темноглазым мальчиком, которым он был в годы юности Сети.

– Не бойся, я не утратил рассудок.

Он крепко обнял ее, прижавшись к груди жены, точно к груди давно забытой матери. Меила гладила любимого по голове, утешала его, - и ощущала, словно к сердцу посреди жаркого дня подкатывает холод. Чувство узнавания, причастности к собственной истории, - тот трепетный смысл, который смерть придает самым обыденным событиям прошлого.

Она присела на подлокотник кресла Имхотепа.

– Так ты думаешь, что сказать ничего нельзя?..

Жрец качнул головой.

– Линдсей слишком стар для этого. Он даже поверил бы, что может вступить в разговор с духом умершей дочери, как думают многие спиритуалисты, - Имхотеп усмехнулся.
– Но в такую судьбу тела дочери в физическом мире он не поверит, это сведет его с ума.

Меила кивнула. Скорее всего.

Тем более, что они даже представить не могут - что означали для души Беллы Линдсей такие приключения ее тела. Как не могут судить и о судьбе расщепленной души Меилы Наис.

***

Больше всего Беллу удивляло… и дезориентировало, как древние египтяне могли жить без часов. Она так привыкла к этому хронометражу, что не видеть отныне ни часов, ни календаря было для нее как плавать в море без берегов.

Когда с нею совершилось это перемещение, мисс Линдсей могла сказать, что ей девятнадцать лет и через полтора месяца должно исполниться двадцать. Но когда пробьет этот час в новой реальности, она не знала. Белла считала дни своего заключения в храме Амона, ставя палочки на последнем листке блокнота, который прятала под тюфяком.

Что она будет делать, когда листок кончится, Белла не представляла. Ей странным образом казалось, что когда она собьется со счета проведенных здесь дней, кончится и ее время.

Когда палочек стало двадцать, Белла узнала, что жрецы умеют считать часы, по суточному обращению солнечного Амона-Ра; но даже для них это означало не столько движение вперед, сколько новый возврат к началу. Новую победу над ночью и смертью. Такой неизменный порядок жизни именовался “маат”, и сохранение его мыслилось высшим благом.