Пеле и ее родственники благополучно жили на новом месте до тех пор, пока однажды с соседнего острова не приехал вождь со своей дружиной и не посватался к Пеле. Но бедняга был слишком безобразен, и Пеле отказала ему. Вождь обиделся и решил овладеть красавицей силой. Ночью он напал на деревню и перебил ее жителей. Пеле с братьями и сестрами удалось спрятаться в пещере недалеко от кратера. Там они решили отсидеться.

Но собака Пеле, оставшаяся в разрушенной деревне, принялась искать хозяйку и навела врагов на след. Когда торжествующий вождь готов был захватить непокорную Пеле, началось извержение Килауэа. Потоки лавы стали заливать окрестности, и один из них затопил пещеру, где пряталась Пеле. Пеле погибла. Но враги, обращенные в бегство лавой, приписали извержение вулкана козням Пеле.

По всем островам разнесся слух, что послушный приказу Пеле вулкан обратил в бегство непрошеного жениха. Пеле стала считаться богиней Килауэа — ей приносили в жертву свиней и ягоды охала. Старший брат ее Мого стал царем пара, остальные родственники тоже стали ведать кто лавой, кто огненными фонтанами и другими атрибутами извержений. До сих пор не всякий канак осмелится спуститься в кратер, опасаясь разгневать Пеле.

Пастор замолчал, но через некоторое время добавил:

— Между прочим, видели ли вы дневник Пеле?

— Нет, но слышал о нем, — ответил Руссель, — В прошлый свой приезд я не удосужился посмотреть. Это тот самый дневник, который за неграмотностью богини ведется постояльцами гостиницы?

— Тот самый. Вот извольте.

Собеседник Русселя поднялся и направился к одному из шкафов, стоящих в комнате. Оттуда он достал два огромных фолианта в кожаных переплетах.

— Вот книга отзывов о нашей мрачной красавице Пеле.

Руссель взял один из томов и стал его перелистывать. Книга оказалась очень любопытной: тут можно было встретить и замечание геолога о характере лавы Килауэа, и расчеты землемера, который измерял кратер, и просто впечатления туриста, и даже стихи, посвященные вулкану. Фотограф наклеивал сюда снимки, художник делал зарисовки.

Некоторые записи Руссель прочитывал своему приятелю вслух.

— Послушайте, дорогой друг, — смеясь говорил доктор, — это же великолепно! «Декабря 29-го. Целые часы просидел я сегодня на берегу кипящего озера, напоминающего ад, но, увы! не почувствовал ни удивления, ни ужаса, никакого душевного волнения! Возможно, что в будущем эта картина не раз встанет перед моими глазами, особенно после плотных обедов, но теперь, сегодня, меня поражает только моя холодная бесчувственность». А вот еще! «Ужасен вулкан Килауэа, но здесь в отеле в толпе туристов я встретил нечто еще ужаснее! Я встретил молодую красивую леди в синих очках, с коротко остриженными волосами, одетую почти по-мужски, в короткой юбке и в сапогах со шпорами. Она ездит на лошади по-мужски, не выпускает изо рта папиросу и… поверите ли, я даже видел ее за буфетом пьющую виски! Перед этой фигурой бледнеет Килауэа!» Подписано: Патер В, — Слушайте, пастор, у ваших предков не было в обычае сбрасывать дураков в кратер? Я бы ничего не имел против возрождения этого обычая.

— Не надо так говорить, даже в шутку, — мягко возразил пастор, — Они же в этом не виноваты.

Руссель встал и похлопал Дезирэ по плечу.

— Внешность вы унаследовали от ваших европейских предков, а душу от матери. Душа ваша канакская, слишком мягкая.

Дезирэ покраснел, как мальчик, получивший выговор, и быстро сказал:

— Я пойду собираться в дорогу.

Кивнул головой и вышел.

Руссель любил этого бедного протестантского пастора из Хило. С Дезирэ доктор познакомился несколько лет назад, когда, вынужденный покинуть сахарную плантацию на Оаху, он переехал на Гавайи, приобрел здесь маленькую плантацию в Маунти-Вю и хозяйствовал на ней, поддерживая связь почти с одними канаками и метисами. Его все больше занимали канакские дела, отшельнический образ жизни ему надоел, и неугомонный характер заставлял искать более живую деятельность.

Интерес к канакам сблизил его с одним пожилым американцем Томсоном, «настоящим янки из Вермонта», как тот называл себя. Томсон был женат на туземке, с большой симпатией относился к единоплеменникам своей жены и ненавидел миссионеров. Гавайский старожил, он отлично знал все дела страны, и его рассказы были прекрасной летописью Гавайев последних десятилетий. И всякий свой рассказ он заканчивал одними и теми же словами. «Но вы еще не знаете наших миссионеров! Вы еще не знаете, на что они способны!» — предостерегающе поднимал палец.

Томсон и познакомил Русселя с пастором Дезирэ. Участок пастора отделялся от дома Томсона небольшой каменной оградой. Но в ограде была калитка, и от дома американца к хибарке пастора шла хорошо утоптанная тропинка, показывающая, что соседи находятся в тесном общении. Несколько кофейных кустов окружали ветхий пасторский домик, в котором ютились сам Дезирэ и четверо его сынишек. Пастор был вдовцом.

Он был сыном француза и каначки, образованием особенным похвалиться не мог — начальная школа в Хило да калифорнийская протестантская семинария. Он не был силен в вере, но веру у него заменяла любовь к людям, и главное к народу его матери.

В Хило, как и в других гавайских городах, существовали отдельно церкви для белых и туземцев. Дезирэ служил в туземной церкви. Ежемесячно прихожане собирали для него несколько десятков долларов. Этим он и жил.

Пастор отлично знал канаков не только своего прихода, но и всего острова. Его же хорошо знали не только на Гавайях, но и в Гонолулу. Не раз Дезирэ, как хорошего проповедника, приглашали в богатые столичные церкви, но он оставался верен своим бедным прихожанам.

Дезирэ познакомил Русселя с очень многими канаками на острове. Разговаривая со своими новыми друзьями, Руссель убеждался, что неудачная попытка 1894 года восстановить независимость не обескуражила гавайцев и что они надеются взять реванш. Отрадно было и то, что монархизм их ослабел. Многие стали понимать, что монархия и независимость — это не одно и то же.