— Тут и заночуете, — сказала девушка. — Если не можете отправиться завтра утром, пойдете послезавтра. Еду я вам буду носить. Сейчас не спите. Все равно разбужу через полчаса...

И она ловко, как мышка, шмыгнула в душистую, шелестящую нору, ведущую к выходу. Солод подчинялся каждому ее слову, как тяжелобольной требованиям медсестры. Наверное, он не первый и не последний ночует в этом гнездышке...

Вскоре он услышал шорох сена. Теплая, ласковая рука девушки коснулась его колючей бороды, скользнула по лицу, по клочковатым волосам. Ему стало уютно и тепло от этой непреднамеренной девичьей ласки.

— Ешьте... А я пока подремлю. Прошлой ночью тоже... не спала.

Она поставила ему на колени кувшин с кислым молоком, положила в руки полбуханки, а сама, по-детски доверчиво согнувшись в тесном гнездышке, сразу же уснула. Ласково щекотало спину ее теплое дыхание. Солод уже давно опустошил кувшин, съел хлеб, но не решался ее будить. Что-то нежное, хорошее затеплилось в груди. Видно, девичья забота тронула его холодное сердце. Он даже рассердился на себя — откуда эта сентиментальность?.. Нет, на том дорожке, которуй он выбрал для себя, — она лишняя. Ее надо каленым железом выпекать. И вдруг мелькнула другая мысль — а почему бы не воспользоваться этой безрассудной доверчивостью?..

И вдруг ему стало стыдно. Вспомнилось другое девичье лицо — нежное, наполненное сочной вишневой красотой.

Сестра... Где она сейчас?

После того как отца выслали, мать переехала с нею в другое село и вскоре умерла. Девочка вырастала у дальних родственников, а Иван посылал деньги на содержание и время от времени ее навещал.

Как она прижималась к нему, как щебетала, эта озорная, беззаботная девочка!

Может, и она так, как эта доверчивая русская девушка, прячет у себя какого-нибудь раненого солдата или партизана? Сестра еще до войны поступила в комсомол, с увлечением читала «Как закалялась сталь» и очень ругала Тоню... Иван с нею не спорил — пусть растет такой, как все. Может, легче ей будет в жизни...

И всегда, когда он вспоминал сестру, что-то теплое и светлое наплывало на душу, словно утренняя зоря тихонько закрадывалась в грудь, прогоняя оттуда мрак.

Девушка шевельнулась, подняла голову.

— Вы уже поели?.. Чего же не разбудили?

Солод ответил как можно спокойнее:

— Жалко было. Вы крепко заснули...

— Вот как!.. — Она тихонько засмеялась. — Чего нас жалеть?.. Мы живем в тепле. А немцы у нас — обозники... Старые, даже песок сыплется. Я их не боюсь. Только кур жалко. Всех поели... Но я вам на дорогу десяток яиц сварю. Вы же хотите перейти туда, к нашим?..

— Да, — подтвердил Солод.

— Ну, давайте кувшин... Вы очень храпите во сне?

Солод растерялся. Он об этом никогда не думал, и ему никто об этом не говорил.

— Не знаю.

— Ну, тогда вот что... Возьмите в зубы стебелек. Так с ним и засыпайте. Тогда не захрапите... Спокойной ночи!

Солод прожил на сеновале двое суток. Почувствовал, что вернулись силы. Можно было трогаться в путь. Анка — так звали его спасительницу — испекла ему свежего хлеба, сварила полтора десятка яиц, напекла в золе картофеля. Все это она принесла в полотняной сумке и, сидя возле него, весело щебетала:

— Иван!.. Пятый Иван тут ночует. А что, если все Иваны после войны сватов пришлют?.. Что я тогда буду делать?

— А разве своего Ивана нет? — Улыбнулся Солод.

Девушка ответила тихо, грустно:

— Есть, да не знаю, мой ли он... или с землей повенчан... Ну, вот что, Иван. Дойдешь до Болотной, постучишь во вторую избу от края. Там живет мой дедушка. Скажешь, что от Анки. Этого достаточно. Он знает, что ему делать... Болото обходи осторожно. Прощай... Скоро рассвет.

Анка поцеловала его по-сестрински в лоб и полезла из теплого гнездышка. Ему так и не удалось рассмотреть ее лицо. Там, в сенях бани, оно показалось миловидным. Но это было в сумерках...

Два дня он шел по просекам и дорогам, не встречая ни одного села. Видимо, Анка сама выводила этими дорогами пленных, потому что все приметы, о которых она говорила, точно сходились. А вот и болото. Анка предупреждала, что его следует обходить осторожно. Но только Солод прошел несколько десятков шагов, как почувствовал, что земля под ним проваливается. Холодная, густая болотная жидкость схватила его крепко, будто кто-то на пояс накинул аркан и постепенно затягивал вниз. Безумный страх овладел Солодом. Он пытался вырваться, но только зря тратил силы. Опереться было не на что. Руки погружались в липкую грязь. Чем больше он двигался, тем глубже его затягивало болото. Тогда Солод раскинул руки и застыл в неподвижности. Сколько он таким образом сможет держаться?..

Уже вечерело. Шорохи леса вызывали непреодолимое желание жить. Что угодно — жить!.. Если даже жизнь заставит отказаться от всего на свете — от его честолюбивых мечтаний, которые заходили слишком далеко, от его привычек, от маленьких и больших радостей, которые она дарит каждому человеку. Все равно. Только бы жить... Хорошо бы вернуться к той девушке, в то теплое гнездышко на сеновале, уговорить ее стать его женой, делать маленькие дела, которые бы ее вполне удовлетворяли. Возможно, вместе с нею немного помогать людям, чтобы не оттолкнуть ее от себя, и жить, жить... Чего он хочет? Что его радует и что огорчает?.. Ведь ясно — немецкие солдаты для него такие же ненавистные, как и русские. Воспоминание об отце давно умерло в его душе. Нет, ему ничто не дорого так, как сама жизнь, его собственная жизнь. Только бы слышать шорох берез, видеть восход и закат солнца, улыбку женских уст. И может, он имел бы наивысшую радость, какую жизнь дает людям, — может, он тоже, как другие, брал бы на колени своего сына, мастерил для него игрушки, с нежностью глядел бы, как он бегает утром по зеленой лужайке... Он согласен жить без ног, без рук, быть навеки прикованным к постели. Он готов превратиться в зайца, волка, собаку — но жить, дышать этим воздухом, ходить по этой земле.