— Исключили. Но вы можете. Он вас слушает. Пусть поговорит, где следует.

— Не буду я с ним говорить, — встала Катя, давая понять, что ей уже надоела эта беседа. — Не могу. Говорите сами.

— Я вас умоляю, — всхлипнула женщина. — Мой бедный Пуся! Разве он виноват? Нас выселят из дома. Дадут какую-то комнатку. Как же мы с ним будем жить в одной комнате?

И тогда отец Доронина, белобородый старик с руками, черными от земли, что въелась в кожу, яростно поднялся, рванул дверь и стал между двумя комнатами, плечом опираясь о косяк.

— Тебе с сыном мало одной комнаты? — задергался старик от негодования. — Мало?

— Папа, — ласково обратилась к нему Катя. — Не надо волноваться. Она пришла в наш дом не для того, чтобы мы на нее кричали.

— Нет, дочка. Подожди. Я все скажу, — не сдавался старик. — Людей тебе не жалко? Только себя жалко. Ложью мир пройдешь, да назад не вернешься. Вот что я тебе скажу... Вы, как тот червь. Как черви. Под корни подкапываетесь. — Он отошел от косяка, шагнул вперед. — Не плачь!.. Врешь, что ты ничего не знала. Все знала. Только молчала. — Старик показал землистый кулак. — Я сыну этой рукой зубы пересчитаю, если он пойдет за тебя хлопотать. Не посмотрю, что он большой начальник. Не так я его растил. В любви к людям растил. Даром, что сам неграмотный.

— Кому это вы собираетесь зубы пересчитать, папа? — Засмеялся Доронин, стоя в дверях, ведущих на веранду. — Мне?..

— Это, сынок, к слову пришлось, — ответил старик, немного успокоившись. — Я здесь за тебя ответ даю.

— Нехорошо, не годится так с гостями разговаривать. Да еще с женщиной. Чего вы хотите? — Обратился он к женщине.

— Ничего, — ответила она, бледная, растерянная. — Ничего. Я к Кате зашла. Извините. До свидания.

И ее как ветром вынесло из комнаты.

— Строго вы, отец, с ней поговорили. Но справедливо. А, Федор Павлович! — Заметил он в кабинете Голубенко. — Такие дела, как видите. Почти сорок лет при Советской власти прожили, а еще водятся у нас людишки... И у нас на заводе, пожалуй, они есть. Горе нам, если не увидим своевременно. — Макар Сидорович тяжело опустился в кресло. — Ну, что нового у вас? Читали уже фельетон?.. Вот так Сумной. Написано не очень хорошо, но зато смело и задиристо. Не ожидал от нашей газеты такой смелости. Все же представитель министерства...

— Макар Сидорович, — удрученно заговорил Голубенко. — Я по поводу фельетона. Сотника обвиняют в нем безосновательно. Это какая-то провокация. Кому-то он здесь мешает.

— Вот как! — Удивленно посмотрел на него Доронин.

— Вы же знаете, в каких я отношениях с ним. И может, я сам был бы рад, если бы он уехал отсюда. Вы меня понимаете. Но не таким образом...

— А откуда вы знаете, что Сотник не виноват? Там же ссылаются на протокол милиции.

— Я видел, как за ним следили двое неизвестных. А потом, — после некоторых колебаний сказал Федор, — эти неизвестные на него напали. Сотник только защищался. — Федор нервно закурил и снова заговорил. — Я очень прошу позвонить председателю комиссии. От имени дирекции и партийного комитета. Сотника надо реабилитировать. Сейчас же. Немедленно.

— Так вы же сами можете поговорить с председателем комиссии, — улыбнулся Доронин, собирая мелкие складки на лбу.

— Нет, мне неудобно. Я очень прошу, Макар Сидорович, позвоните. Еще рано. Они, видимо, в гостинице...

Доронин поднялся с кресла, прошелся по кабинету, подумал. Он видел волнение Федора и понял, что ему нелегко говорить о Викторе Сотнике. Еще бы!.. Кому, как не Голубенко, должна быть понятна вся низость поступка Сотника по отношению Валентине.

— Ну, хорошо. Что же с вами делать?.. Позвоню.

Подошел к телефонному аппарату, набрал номер отеля.

— Дмитрий Афанасьевич?.. Это говорит Доронин. Парторг завода. Вот тут у меня сидит свидетель, который доказывает, что Сотник не виноват. На него напали, а он только отбивался. Свидетель убежден, что это какая-то провокация.

Телефонная трубка отвечала достаточно громко, и Федору было слышно все, что говорил председатель комиссии.

— Но Сотник сам признает свою вину. Он и не собирается оправдываться. Он сейчас заказывает билет на Москву, его отзывает министр. Такие вещи безнаказанно не проходят.

— Дмитрий Афанасьевич, — сказал Доронин. — Вот Голубенко утверждает, что видел, как на него напали двое неизвестных. Сотник, возможно, сам не помнит, как оно было. У меня нет оснований не верить Голубенко.

— Товарищ Голубенко? — Переспросил председатель. — Это серьезно. Надо разобраться. Если за него просит завод... Позвоню в министерство.

Когда Доронин положил трубку, из груди Федора вырвалось глубокий вздох, будто он сейчас пробежал десятикилометровую дистанцию. Пальцы у него дрожали, лицо побледнело. Он собрал все силы, чтобы хоть немного успокоиться.

Доронин давно замечал мрачную нервозность Голубенко, но приписывал это характеру, натуре. Его беспокоила некоторая нелюдимость Федора, нетвердость в принятии решений. Но Макар Сидорович терпеливо относился к людям, боялся делать преждевременные выводы. Так было и с Голубенко, в котором он видел молодого, неопытного руководителя. Несколько удивляло Доронина то, что Голубенко до сих пор не решил для себя вопрос о партийности. Как-то Макар Сидорович осторожно заговорил с ним об этом. Федор сник, потом нерешительно, вкрадчиво ответил: