Кузьмич ускорил шаги. Вскоре он догнал их и пошел рядом.

— Домой, ребята? — Спросил Кузьмич.

— Домой, — поднял на него удивленный взгляд Сокол.

— Пойдемте вместе.

Круглов не ответил. Он только посмотрел на Кузьмича своими серыми глазами, будто спрашивая: «И чего ты, старик, от нас хочешь? Разве нам с тобой по пути? »

Когда Круглов поворачивал к Гордому свое лицо, Кузьмич успел отметить, что веснушки сейчас почти не заметны. Теперь лицо Круглова было значительно моложе, почти детским. «Видимо, только весной солнце его так разрисовывает. Пока соловьи поют... А собственно, какое мне дело до его веснушек?» — Рассердился сам на себя Кузьмич.

Наконец он решился заговорить о том, что его больше всего волновало.

— Николай, о каких ты трусиках говорил?

— А вы разве слышали? — Смутился Круглов.

— Случайно. Скажи, Николай.

В голосе Кузьмича послышались жалобные, умоляющие нотки. Сокол посмотрел на Колю с молчаливым укором, а Круглову тоже сразу стало жалко старика. Он почувствовал, что настроение коллектива беспокоит, тревожит Гордого.

— Георгий Кузьмич, — розовея, как ученик, провинившийся перед своим классным руководителем, заговорил Круглов. — О каких трусиках? Так вы сами сказали, что рекордсменов в трусиках фотографируют. Ну, и пошло по заводу.

— Знаю, что я говорил, — недовольно сказал Кузьмич. — Но что это теперь значит?..

— А вот что, — серьезно и твердо ответил Круглов, словно это не он по-ученически краснел несколько секунд назад. — Вот что, Георгий Кузьмич. Я хоть в армии не был, а военную жизнь представляю. — Коля снова покраснел. — По книгам, конечно. Ну, например, так. Другим сталеварам лом дают только после того, как ваша печь обеспечена. Вы получаете порезанные рельсы, орудийные колеса, танковые траки. А другим идет металлическая стружка, и то с перебоями... А если уж ставить рекорды, то только на общих основаниях. Как это бывает в армии?.. Взводу поставлена задача — пройти двадцать километров форсированным маршем. Нелегкая задача, как известно. И вот командир выпускает вперед одного бойца в трусиках и майке, а другие идут с полной боевой выкладкой... Ясно, что боец в трусиках придет раньше. Но какой же это рекорд? И какая от этого польза взводу?..

Гордый смотрел на Круглова, часто моргая сморщенными веками. Ему вспомнился намек Доронина на спортивную форму.

— Вот, значит, что! Дожил на старости лет. — Веки его замигали чаще, голос звучал раздраженно, гневно. — А кто мне надел эти трусики?

Коля со всей прямотой своего нелицемерного характера, немного резковато, с упреком сказал:

— Злые языки говорят, что зятек...

Наверное, если бы сказали Гордому, что он сейчас не за труд свой получил, а украл в кассе завода пять тысяч рублей, это бы его так не возмутило и не обидело, как Колины слова. Сокол даже побледнел от волнения. Он в эти минуты почти ненавидел Колю. А Гордый готов был ухватиться своими шершавыми руками ему за шиворот.

— Как ты смеешь? — С глухой яростью воскликнул он.

— Вы у меня спрашиваете, я вам отвечаю, что люди о вас говорят, — спокойно, с достоинством ответил Круглов. — А вы не торопитесь и присмотритесь, что делается вокруг вас. У вас глаза зоркие, хоть и не молодые. А я, Георгий Кузьмич, никогда не поверю, что это делалось с вашего согласия. Я вас очень для этого уважаю. И учусь у вас. Если бы не было Гордого, не было бы и Круглова. Я об этом никогда не забываю. И другим не позволю забывать, что они — ваши ученики...

И вдруг Кузьмич как-то осунулся, плечи его опустились, пиджак с орденами и медалями стал слишком велик. Не сказав ни слова, медленными старческими шагами отошел он от ребят и пошел домой не по шоссе, а свернул на луговую дорогу.

Коля и Сокол грустно смотрели, как исчезает за ивами и осокорями его сгорбленная фигура. Глаза Сокола увлажнились. Он, казалось, готов был заплакать.

— Эх, Николай!.. Что ты наделал? Зачем было так оскорблять старика? Ну, говорят... Мало что могут сказать? Он со всех концов страны поздравительные письма получает, все его поздравляют. А мы ничего лучшего не могли придумать, как наговорить ему грубостей. Да он нам не в отцы — в деды годится... Разве не заслужено к нему такая слава пришла? Мало он у мартена простоял? Дай бог в конце человеческой жизни каждому такую славу иметь. Тогда и старость не страшна, и с жизнью прощаться не жалко. Знаешь, что она не зря прожита...

Коля молчал. Возможно, он и сам уже пожалел, что погорячился, наговорил Кузьмичу лишнего. Такое с ним бывает — скажет что-то человеку, а потом через некоторое время самому станет стыдно за свои слова. Вздохнув, посмотрел на Владимира и тихо, грустно сказал:

— А ты думаешь, мне легко было говорить Гордому правду?.. Слишком для него колючая эта правда. Но он должен ее знать... Если бы вокруг меня шептались и мне никто не сказал, чем люди недовольны, я бы, наверное, на весь коллектив обиделся. Может, сначала обиделся бы и на того, кто сказал правду... Но потом... Ты знаешь, что бывает потом? Мы уже с тобой спорили, и мирились.

Возле общежития они с Владимиром попрощались. У Коли свидание. Два часа назад Лиза возле завода управления подошла к Коле и спросила:

— Ты вечером будешь работать?..

Она была одета в ту же розовую блузку, в которой Коля видел ее только один раз, когда они ходили в кино, и в ней она ему больше нравилась. Договорились встретиться вечером возле Дворца культуры и погулять где-то на днепровском берегу.

Коля с нетерпением и волнением подходил к Дворцу культуры. А когда он между двумя мраморными колоннами увидел Лизу, сердце его так стремительно забилось, словно оно вот-вот вырвется из груди. Коля казался сам себе невесомым, а ощутимым и значимым было только сердце. Сразу исчезла, выветрилась грусть, вызванная разговором с Гордым. Он ничего не видел перед собой и вокруг себя — только Лизу в розовой блузке, Лизу, которая весело, счастливо улыбалась ему.