На толкучку Семен Карайбог отправился с намерением подыскать подходящие недорогие летние туфли или сандалии. Но если говорить откровенно, то просто захотелось потолкаться среди бойкой базарной публики, потолковать с подвернувшимися дружками, одним словом, приобщиться к жизни яркой, бьющей ключом — что твое кино!

Не успел Сема пересечь барахолку из конца в конец и приглядеться к мельтешащей и кишащей толпе, как натолкнулся на старого знакомого десятника с кирпичного завода Леонтия Филипповича Лазарева. Встретились как добрые друзья, хотя раньше, на заводе, цапались по каждому пустяку. Поговорили о том о сем, вспомнили старые времена, Алешку-поэта, Серегу Полуярова, Петра Петровича Зингера и, растрогавшись, решили зайти в подвальчик «Воды — вина», в просторечии именуемый гадючником, и осушить по кружке пива.

Пиво несколько горчило, к тому же в подвальчике не оказалось раков. Помочив усы в кружке, Лазарев сделал страдальческое лицо:

— Не тот коленкор!

— Не тот! — подтвердил Сема.

Ввиду таких обстоятельств утвердились в необходимости заказать поллитровку. Теперь коленкор оказался в самый раз, и дружеская беседа полилась непринужденно, прерываемая лишь бодрящим позваниванием сталкивающихся стопок и поощрительными возгласами:

— Ну, вздрогнули! Дай бог не последнюю!

Лазарев рассказал Семе, что уже год, как ушел на покой. На кирпичном заводе народ теперь все новый, молодой, из стариков остался один Петр Петрович Зингер. Как и раньше, вкалывает на зарое.

— Хребтовой мужик! — одобрил Сема.

— Хребтовой! — согласился Лазарев.

Сема в свою очередь поведал бывшему десятнику о своих житейских злоключениях. Устроился в нарпит, но вскоре сцепился с главбухом, пришлось давать задний ход. Подвизался в ремонтной конторе. Там, по его мнению, собрались калымщики и «леваки». Не стерпел, пошел на абордаж и был изгнан.

— Характер у тебя, Сема, хреновый! — констатировал осоловевший Лазарев. — Как у ежака.

— Характер у меня правильный. А бюрократам, чинушам и прочей шушере спуску не давал и давать не буду. Совесть у меня такая!

— Оно, конешно, кой-кого поприжать надо, — пьяно соглашался Лазарев, вспомнив угрюмую и тупую, как утюг, физиономию директора кирпичного завода Бронникова. — Куды ж ты теперь причалил?

— На механическом. Станок освоил. Ребята там настоящие, трудяги. Дело идет. Не мозолят глаза жулики и брандахлысты.

Когда друзья вышли из подвальчика, воскресный день был в зените. На площади, у входа в городской парк, под черной граммофонной трубой громкоговорителя застыла толпа.

— Должно, Утесов выступает! — предположил Лазарев. — Пойдем, Сема, послушаем. Музыка сильно кругозор поднимает.

— Пошли! Дураки давку любят.

Карайбог с ходу врезался в толпу:

— Что за шум, а драки нет?

Но на него со всех сторон свирепо зашикали, да и он, хотя был на взводе, смекнул: не джазом пахнет! Когда раструб репродуктора бросил в толпу последние, как из горячего металла отлитые слова: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!», Семен Карайбог был уже трезв как стеклышко. Видно, психический фактор сильней сорокаградусной!

Война!

Леонтий Лазарев довольно равнодушно встретил сообщение о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз:

— Я их, гавриков, еще в четырнадцатом году бил. Немец когда воюет? Когда три раза в день сало лопает да теплый набрюшник подвяжет. А без сала и набрюшников они дерьмо. Их завсегда били. И теперь расколошматим.

Распрощавшись с Лазаревым, который по случаю начавшейся войны решил вернуться в подвальчик, Семен Карайбог отправился к самому близкому другу с давних заройских лет, к Назару Шугаеву.

Семен Карайбог часто бывал в доме Назара. Он любил Назара, любил его славных ребятишек Лешку и Сережку, любил его жену Настеньку. Холостому и одинокому, все ему нравилось в семье друга — дружной, веселой, гостеприимной.

И все же была одна самая главная причина, почему его тянуло к домашнему очагу друга. В этой причине Семен не признавался самому себе. Не задумываясь, запросто он вырвал бы горло каждому, кто посмел намекнуть о ней. Но причина была. Скрытая, тайная. Еще в давние заройские времена Сема ласково называл Настеньку сербияночкой, пел ей смешные песенки:

И шутил:

— Возьму да посватаюсь!

Заройщики смеялись: все знали — любит Настенька Серегу Полуярова, а Семену Карайбогу тут и не светит.

Уехал служить в армию Сергей Полуяров. Семен Карайбог считал бы себя последним подлецом, если бы, воспользовавшись отсутствием товарища, начал приударять за его девушкой. Целых два, а то и три года — меньше соблазна — он почти не виделся с Настенькой. А если случайно и встречал в городе, то разговор был короткий:

— Как живешь, сербияночка?