Через несколько дней после приезда Лавров зашел на этот вечерний перекур к Шейко и, никем не замеченный, сел в сторонке, за гранитным валуном, заранее приготовившись услышать что-нибудь интересное. Вокруг старшины сидело человек пятнадцать. Все доставали курево, чиркали спичками, с удовольствием делали первые затяжки. Людям, уставшим за день, приятно посидеть, покурить и поговорить о том, о сём.

— Ну, так о чем сегодня рассказать? — спросил Шейко. — Душещипательное?

— Отставить душещипательное. Научное давай.

— А ну его! Что-нибудь повеселее, байку к примеру.

— Байку так байку. — Шейко лукаво, для вида, задумался.

Все подвинулись к нему ближе и уже заранее улыбались, подталкивая друг друга: ну, держись, сейчас начнется.

— Как я с англичанами разговаривал, — рассказывал, нет?

— Нет, не рассказывал, давай!

— Ну, дело было такое… неофициальное. Поехал я прошлой осенью в город, зашёл к земляку. А он, знаете, в новом доме на проспекте Мира… такой дом шестиэтажный, в прошлом году только построили. Словом, въехал он туда на новую квартиру, и от завода недалеко, и квартирка дай боже мистеру Твистеру. Приехал, значит. И, значит, по случаю встречи сели мы за стол. Вдруг — звонок. Его жена пошла открывать, слышим, извиняются в прихожей, потом входят. Поглядели мы с Грицко и ахнули: англичане, ей-ей! Делегация какая-то. Выступил тут один наш, провожатый, надо думать: так и так, говорит, приехали они к нам, говорит, поглядеть, как живут советские рабочие, простите, говорит, за вторжение. Что ж, думаю, такое вторжение мы одобряем, ежели у тебя виза есть. Ну, походили они по квартире… Газовую ванну оглядели. Ну, понравилось. Один из них очень здорово говорил по-русскому, чёрт его знает, где насобачился. Гляжу, он меньше всего на хозяина внимание обращает, всё ближе ко мне да ко мне.

«Вы, — говорит, — кто?» — «Я, — говорю, — военнослужащий, в звании старшины», — «Очень, — говорит, — приятно, я сам был сержантом», — и ручку мне тянет и называет такую фамилию, что сказать неприлично… Словом, нехорошая такая фамилия, а тут, понимаете, женщина всё-таки. Чёрт, думаю, с тобой, тут твои родители виноваты, а дальше посмотрим. Подъезжает он, вижу, ко мне и спрашивает: очень, говорит, сильно вы к войне готовитесь?..

Шейко замолчал, с наслаждением прикуривая от соседа. Лавров улыбнулся: ах, хитрец, знал, когда замолчать, на самом интересном месте. Но рассказчика поторапливали, и он спокойно сказал:

— Не спеши. Козьму Пруткова читал? Так вот то-то же, что не читал. Поспешность, говорил он, нужна только при ловле блох.

Он переждал, пока утихнет смех.

— Так на чем мы остановились? Да… Что ж, говорю, если вы готовитесь, нам ведь не сложа ручки сидеть.

Он поморщился, да и говорит: «У вас песня есть про бронепоезд на запасном пути». — «Точно, — говорю, — товарища поэта Светлова песня». — «Про поэта, — говорит, — я такого не слыхивал, а вот что бронепоезд вы с запасного пути перевели — знаю».

«Ну, — отвечаю я, — вранье это, мистер… Не те газеты читаете. Это вы же в Корее дела делаете такие, что…» — гляжу, а он оживился весь. Нет, думаю, дулю тебе, — во избежание ноты протеста умолчим, что вам за такое дело положено.

«Ну, хорошо, — говорит, — сойдем с этой щекотливой почвы, а вот вы скажите, вы подписывали обращение Совета мира?» — «А как же, — говорю, — конечно, подписывал». — «Так почему же вы в армии тогда? Мир и армия, дескать, — вещи разные». — «А потому, что мы ведь мира не просим, мистер… Мы его охраняем, мистер… И вообще, мистер, — говорю, — надо бы вам политически вырасти». — «Ну, хорошо, сойдем и с этой почвы. А как, — спрашивает, — вам нравится ваше оружие?» — «Что ж, — отвечаю, — очень безотказное даже оружие».

Гляжу, а он опять морщится, — не по душе ему это. А меня, понимаете, так и подмывает ему что-нибудь едкое сказать. Из последних сил креплюсь. И он, видно, тоже чего-то хочет спросить, да боится. Ну, так и разошлись, я даже вздохнул, — мало поговорили.

Ушли, значит. И жена земляка моего ушла в детский сад за сынишкой, а мы с дружком пошли во двор, в гараж, его машину смотреть, «Победу». Глядим, а англичане-то во дворе.

Доски там всякие во дворе, канавы, известка, кирпич — словом, развал и столпотворение. И вот играют там трое ребят, копаются чего-то, перемазались в глине — смотреть тошно… Англичане друг дружке чего-то шепчут и на ребят кажут, мол, вон у них детство какое, по задворкам да в грязище.

Гляжу, тот, который здорово по-русскому насобачился, идет к ним и спрашивает: «Вы что ж тут играете? Есть же у вас и площадки для игр, и парки, и детские сады?». Тут поднимается сынишка моего земляка, вихры в глине, руки грязные, да и отвечает: «Есть, — говорит, — конечно». — «Почему же вы во дворе?» — «А мы, дяденька, Волго-Дон строим. Вот это, стало быть, шлюз — скоро откроем. А в детсаде, говорит, никаких стройматериалов нет, не то что здесь».

Тут прибегает жена моего земляка, да как начала жалобиться: который день Вовка из детсада убегает свой Волго-Дон строить, вон как весь перемазался.

Я стою хохочу, а Вовка насупился и — то ли матери, то ли мистеру: «Ну и убегаю, ну и подумаешь. Еще не то построим».

Я не выдержал тогда; словом, подошел к мистеру да так тихонько ему: «Вот, — говорю, — армия-то нам для чего нужна, понимаете?

Чтобы ребят охранять. А у нас, — говорю, — много ребят нынче, даже такие шпингалеты свои Волго-Доны строят». Тут повернулись они и ушли, а этот, с неприличной фамилией, даже воротник поднял.

Шейко кончил. И кто-то — Лавров не видел, кто, — подытожил рассказ: