Лавров жадно ловил каждое слово и накрепко запоминал. Его волнение не утихло, — наоборот, оно ширилось теперь, и трудно было унять его. Лавров чувствовал, что на него падает в тысячу раз большая ответственность, чем та, которую он нёс раньше.

Курбатов снова обернулся:

— Подождем?

Катя подошла к ним с огромным букетом цветов; оттуда сверху, из ромашек, выглядывали ее смеющиеся глаза. «Нет, — говорили эти глаза, — я приехала к тебе по другому делу, и теперь ты — мой, и пусть твой и мой друг — Курбатов — проведет с нами весь день, он ведь ничуть не помешает нам, ты всё поймешь и так, верно ведь?..»

Оставшись к вечеру один, Лавров почувствовал одиночество. И не потому, что Катя уехала и снова ничего не было сказано, — о Кате он сейчас не думал, она словно бы отодвинулась куда-то, заслоненная тем главным, что нежданно-негаданно вошло в его жизнь.

Один он пошел на концерт. Там уже все собрались, зал был полон, ему кричали из передних рядов:

— Коля, Коля, Лавров! Иди сюда, место есть!

С трудом он протискался к своему месту и сел рядом с Гороховым, заранее зная, что сейчас пойдут расспросы. Но Горохов сначала обругал его, правда, шутливо, в обычной своей манере серьезно говорить о смешных вещах:

— Ты что ж это, лодку бросил и удрал, а мы — загорай! Спасибо, добрые люди шли, услышали, а то бы мы так и сидели до утра.

Лавров спросил: каков был улов? Горохов только рукой махнул, — прав Ольшанский, в банке консервов и то больше рыбы выудишь.

Десятки офицеров всё входили и входили в зал, их было много, очень много, честных, преданных своему долгу, своей стране, своему народу. И кто-то один — он мог быть здесь и даже шутить, смеяться, как все, — кто-то один был враг. Поди найди его!

— Садись, начинается, — дернул за рукав Лаврова Горохов. Лавров сел.

— В позапрошлое воскресенье, — сказал он, — я смотрел «Баню». Великолепный спектакль! Ты видал?

— Нет, — вздохнул Горохов. — Я, наверно, уже месяц отсюда не выбирался. В тот выходной только собрался в город — хлоп: дежурным по части. А сегодня вот рыба эта…

Он уже смотрел на сцену, а Лавров как-то даже обрадованно сказал сам себе: «Прости меня, милый Александр Вениаминович, напрасно плохо подумал я о тебе!..»

…А Курбатов, возвращаясь с Катей в город, говорил с ней о чем придется: расспрашивал о ее любимых книгах, потом неожиданно вдруг рассказал о своем детстве, о далеком станке Белом на Енисее, куда были сосланы до первой мировой войны его отец и мать и где он родился в семнадцатом году. Разные эпизоды детства — школьные драки, первые обиды и радости — вспоминались почему-то вне всякой связи одна за другой. Он понимал, откуда идет эта непринужденность: просто очень хорошо, очень приятно сидеть рядом со своим человеком, которому веришь уже, как самому себе.

Дорога была длинной. Разговор свернул на завод, на заводские дела, и когда Катя начала рассказывать, как слабо еще ведется комсомольская работа, Курбатов перебил ее:

— А говорят, вы отлично сдали зачет по политическим дисциплинам?

— И это вы знаете? — улыбнулась Катя.

— Ваш преподаватель не скупился на похвалы. Но впечатление было такое: не будь преподавателем он, вы бы все так ничегошеньки и не знали.

— Как сказать… От преподавателя очень многое зависит.

Курбатов был доволен, — незаметно для Кати, он вызвал ее на беседу о Козюкине. Недоволен он был другим: «Чего это я привязался к Козюкину. Мы даже не знакомы с ним, двумя словами не перемолвились». Наверно потому, что он первый обвинил Катю, хоть потом и взял свои слова обратно, и обвинение это совпало с тем, которое выдвинул автор анонимки.

Прошло уже достаточно времени для того, чтобы Хиггинс мог обдумать свое положение. Можно продолжить допрос.

Хиггинс проклинал всё: и полковника Роулена, и тот день и час, когда он, Хиггинс, появился на этот свет, и всю свою жизнь, — она казалась ему сейчас прожитой зря, и, наконец, эту страну, которой он не знал и которой не напрасно боялся.

Теперь Курбатов и Ярош рассчитывали узнать больше, чем в первый раз. Может, он одумался всё-таки, этот самоуверенный американец. Нельзя ведь предполагать, что Хиггинса послали только налаживать связи. Курбатов вспомнил фотопленку, найденную у Хиггинса: Кислякова на фоне фортов. Несомненно, пленку эту передал Хиггинсу Найт. Они встретились, скорее всего, в поезде, но куда девался потом Найт? Вышел он из другого вагона, когда поезд подошел к городу и был свидетелем ареста Хиггинса, или слез в пути — этого Курбатов еще не знал. Но, как бы там ни было, если Найт мог передать Хиггинсу пленку, Хиггинс мог передать Найту задания.

Хиггинс вновь сидел перед Ярошем и медленно, словно нехотя, отвечал на вопросы. Нет, он приехал только для установления связей.

— А эта пленка?

— Я не имею понятия — что там.

— Вам передал ее Найт?

— Да.

— В поезде?

Хиггинс кивнул. Да, в поезде.

— Там же, где вы передали ему задания?

— Нет, я ему ничего не передавал.

— Значит, просто не успели передать, так, что ли? — усмехнулся Ярош, вертя карандаш, и ставя его то на остро отточенный кончик грифеля, то на комель.