Первой это поняла его жена Александра и только потом, он.

Чашу терпения императора переполнила неблагодарность Амалии, ненависть к России, проскальзывавшая отчасти в её поведении. Она не уставала отпускать колкости, шутить, высмеивать лапотную страну. Его Россию. Она делала это с видимым удовольствием под одобрение некоторых близких ему людей. К примеру, Нессельроде. Этого он, православный государь, стерпеть не мог.

Вот здесь-то и пригодился Бенкендорф. Николай Павлович передал ему Амалию, уступил, как пользованную вещь, которую отдают практически за полцены или совсем даром. Но Бенкендорф, кроме обычной плотской связи, осуществлял и надлежащий надзор за этой не в меру энергичной дамой. В этом состояла чрезвычайная польза Александра Христофоровича.

Граф, конечно, терпел убытки во всем, потакая своей пассии, а она беззастенчиво пользовалась его особой, связями, деньгами, как и в случае с императором.Однако он, Николай, возмещал Бенкендорфу это неудобство, возмещал своим вниманием и милостью.

Позднее, когда Бенкендорф охладел к Амалии, Николай Павлович отправил её вместе с мужем в Стокгольм, и даже посмеялся вместе с Александром Христофоровичем над уже закончившимся приключением. Впрочем, жене он об этом ничего не сказал.

Её, действительно, следовало беречь, и мнение врачей в этом смысле дела не меняло, пусть даже они выступили волей-неволей потатчиками планов Амалии и её закулисных покровителей.

С серого сумрачного неба внезапно упали холодные капли дождя. Поздний дождь поздней осенью -- обычное явление для Петербурга. Николай Павлович не удивился, достал платок, вытер намокший лоб и темя.

В это время к ним подъехала еще одна повозка. На ней стоял простой жёлтый гроб с чёрным крестом из погребальной конторы Красавина. Видимо, кто-то доложил полицмейстеру Галахову, что государь идёт в похоронной процессии, а покойника даже похоронить не в чем. Возница и один из офицеров конногвардейского полка, шедший позади в толпе, подняли застывшее тело и осторожно переложили его в гроб.

Процессия двинулась дальше.

Они пока не дошли до длинного Благовещенского моста через Неву, а идти предстояло ещё немало. В глубине души Николай Павлович сожалел, что пошел за повозкой с покойником пешком -- вполне можно было проделать этот путь и в карете. Но теперь ничего изменить нельзя, придётся ногами пройти до самого кладбища.

Однако кто знает, может, в этом и заключается его миссия? Он должен идти со своим народом, не выделяясь и не отделяясь от него, идти от рождения и до самой смерти. И повозка с почившим солдатом -- это не просто похороны, это путь, предначертанный всем им, путь, который не проделывают в одиночестве.

Что-то он сделал не так. В чём-то ошибся. Только в чём?

Ему вспомнилась тёплая осень тридцать шестого года с внезапными ливнями, Царское Село, прогулки вокруг озёр. Где-то там, в этих годах осталось нечто важное, то, что потом растаяло бесследно, незаметно растерялось в суете минувших дней. Вероятно, этим важным было чувство, возникшее тогда между ним и Натали Пушкиной.

Он опустил руку в карман офицерского сюртука и нащупал крышку золотых часов. Это был старый "Брегет". С задней стороны часы тоже открывались, внутри находился её портрет. Подобная двойственность была для него характерна -- на груди висел медальон с портретом жены, а в кармане часы с рисунком возлюбленной.

Преждевременная смерть мужа -- вот что оставило неизгладимый след в жизни Таши. Он звал её так, как иногда называли только близкие. После смерти Пушкина она перестала быть той прелестной беззаботной девушкой, хотя и матерью четверых детей. Она изменилась, и это повлекло перемену к нему.

4.

Они гуляли с Натали возле большого пруда в Старом саду близ Екатерининского дворца. Было послеобеденное время. Позади о чём-то весело болтая, шли сестры Наташи -- Катерина и Александра.

Гуляющая публика встречалась повсюду: в парке, возле воды, у фонтанов. Вместе со своими спутниками -- офицерами и мужчинами в партикулярном платье, неторопливо расхаживали дамы, держа в руках белые полупрозрачные зонтики. Чинно выступали сановники. Мужчины, важно, с довольными улыбками раскланивались друг с другом, ибо в Царском Селе все были знакомы.

Николай Павлович не боялся сплетен. Слухи о новых ухаживаниях царя уже давно витали в Царском Селе и в Петербурге, к ним привыкли. Или должны были привыкнуть, как он считал.

Император глянул вниз. Его высокие сапоги-ботфорты блистали черным глянцевым блеском и нисколько не запылись. Он был удовлетворён.

Вдалеке, возле Камероновой галереи Екатерининского дворца, кто-то выводил незамысловатую мелодию на свирели и этот звук сладко и нежно отзывался в его душе. Прямые лучи солнца, казалось, отвесно падали в зеленую глубину пруда, почти без отблеска на водяной глади, словно бездонная глубина затягивала их безвозвратно.

Он хотел бы также погрузиться в любовь, как погружались в воду солнечные лучи -- без остатка и внутренних колебаний, отдаваясь этому чувству целиком.