— С удовольствием! — сказал консул. В любое время. Он готов постоять с Давидсеном в банке несколько дней и объяснить, что к чему. — Когда мы приступим? Я могу пойти с вами прямо сейчас!

Нет, Гордон Тидеманн отнекиваться не стал.

Так что Давидсену теперь было не отвертеться. Но он оставил за собой право уйти без предупреждения, если увидит, что не справляется.

Давидсену сейчас было именно что не с руки начинать свое ученичество в банке: у него в сарае околачивался аптекарь Хольм и отнимал время, обсуждая пресловутое вечернее представление, устроителем которого он являлся.

В «Сегельфосском вестнике» была напечатана в этой связи чрезвычайно действенная и броская заметка, вернее, даже целая статейка. Под заголовком «Развлечение за деньги».

Дело оставалось за главным — программой. Поначалу она была гораздо короче, но, бесконечно совещаясь с Вендтом в гостинице, Хольм вносил в нее все новые и новые поправки, и, когда программа в итоге была отпечатана, она выглядела до того странно, что Давидсен сказал:

— Если это пройдет, считайте, аптекарь, вам повезло!

— Это все Вендт напридумал! — ответил аптекарь, сваливая на Вендта.

Конечно же, тут во многом была и его вина.

Хозяин гостиницы Вендт принадлежал к числу тех мужчин, в которых много женственного. Рыхловатый, почти безбородый, левша, с голосом, словно бы так до конца и не переломившимся, то глубоким и зычным, но чаще всего слишком писклявым для такого рослого молодца. Он умел стирать, шить и стряпать, имел доброе сердце, легко умилялся и проливал слезу. Несколько поколений назад, как и у многих в Бергене, в родословную его затесался голландский еврей. Хотя Вендту было уже пятьдесят пять, он жил холостяком.

До смешного невежественный, не бравший в руки книг, он обладал зато артистической жилкой и слыл заправским рассказчиком. Еще он любил петь, но поскольку был начисто лишен слуха, то жутко фальшивил. Словом, никакое не чудо природы, а просто большой самобытный талант. Он был неистощим на устные истории, которые сочинял прямо на ходу. Сами по себе истории эти ничего особенного не представляли, и тем не менее слушателей пронимало. При этом он ничуть не актерствовал, не помогал себе избитыми театральными жестами, не воздевал и не заламывал рук. Но и то сказать, руки у него были для этого неподходящие — с короткими, пухлыми пальцами, невыразительные. Он всего лишь рассказывал. Сидел себе и рассказывал в простоте сердечной.

Наверное, этим-то он и полюбился аптекарю Хольму. Оба бергенцы и к тому же родственные души. Ну а сейчас они занимались тем, что утрясали программу.

Предполагалось, что все артисты выступят дважды и только Гина из Рутена выйдет на сцену в третий раз, чтобы завершить представление пастушьим кликаньем. Но все получилось иначе.

Фру почтмейстерша Хаген была занята в двух отделениях, в первом она собиралась исполнить несколько народных мелодий, а во втором — две сонаты Моцарта. Это была настоящая музыка, и господа устроители не решились на нее покушаться. Не стали они ничего менять и в программе Гины, согласившейся в обоих отделениях петь псалмы. А вот номера гармониста и свои собственные они то и дело переставляли и переиначивали.

Вендт должен был выступать с рассказом, потом он переделал это на декламацию, которую под конец назвал речью.

— Скажи-ка теперь, что ты собираешься делать сам? — обратился он к Хольму.

Хольму и так уже предстояло аккомпанировать на гитаре Гине, а кроме того, вовремя заводить граммофон, чтобы проиграть в каждом отделении по две пластинки. Но он не захотел уклоняться, он подумывает о том, чтобы выйти с самостоятельным номером, а то и двумя.

— Это будет песня? — спросил Вендт.

— Скорее речитатив, — ответствовал Хольм.

— А это что такое?

— А то, что я буду читать стихи, а мой лаборант — аккомпанировать мне на гребенке.

Вендт побывал во многих местах за границей, где служил коридорным, и ему хотелось включить в программу что-нибудь иностранное.

— Это точь-в-точь как с меню, — пояснил он, — если по-норвежски, совсем не то впечатление.

— И что ты предлагаешь? — спросил Хольм.

— О, тут много чего заманчивого, выбор большой, — сказал хозяин гостиницы.

Они принялись обсуждать это со всей серьезностью, время от времени пропуская по маленькой, Хольм так и сыпал музыкальными терминами и щеголял названиями симфоний и опер. Он остановился на струнном квинтете с цимбалами.

— И кто же будет на них играть? — спросил Вендт.

— Я, — сказал Хольм.

— А ты умеешь?

— Во всяком случае, постараюсь.

— Тогда я предлагаю одну вещичку, я слышал ее в ранней юности и не могу забыть, называется «Je suis `a vousmadame» [11] .