Шрифт:
Гаврила Никонович, стараясь подать домашним пример мужества и самообладания, сказал: «Нечего киснуть! Коль беда — надо взять себя в руки…» — и на попутной машине уехал на завод.
Остальные ходили как неприкаянные, не находя себе места…
Дед Никон, закрывшись в сарае, долго курил и кашлял. Потом, сердито кряхтя, стал чинить рассохшуюся после дождя тачку, которая никому не была нужна.
Следом за ним немного опомнились Варвара Семеновна и бабка Ульяна. Взялись хлопотать на кухне, но из рук все валилось…
С большим опозданием разогрели щи, достали из духовки забытого там пережарившегося линя. Охая и вздыхая, собрали обед на террасе. Но за стол никто не садился.
Дед по-прежнему сердито стучал в сарае, Зинаида, достав из почтового ящика вместе с газетами долгожданное письмо от Николая, закрылась в своей комнате…
Ольга, напоив малышей козьим молоком, посадила их на ковер, обложила игрушками, а сама бросилась на тахту и, еле сдерживая рыдания, уткнулась лицом в подушку…
Даже Федька, проходя по двору, со злостью пнул в кусты любимый мяч и, забравшись на поветь, притих, по-своему думая о случившемся…
Рыжий соседский щенок, забежавший во двор, как обычно, и ничего не найдя в корыте для поросенка, пожевал травы и вдруг, подняв вверх морду, жалобно завыл.
— Кыш! Кыш, окаянный! — закричала в окно надтреснутым голосом бабка. — Ишо тебя не хватало тут… Пошел! Пошел отседа…
— Федьш-ка! — послышался густой, сильный голос матери. — Прогони собаку и зови всех обедать!
— Сейчас! — отозвался Федька и бросился выполнять поручение…
За обедом все понуро молчали. Ели как бы нехотя, старались не глядеть друг на друга и быстро разошлись по своим углам.
Зинаида опять закрылась в своей комнате и тихо плакала над письмом Николая, перечитывая в десятый раз особенно поразившие ее строки:
«Как я приехал из Москвы, на границе стало еще тревожней. Немцы летают над нами и днем и ночью. Если немцы нападут внезапно — будет плохо… Нам дан строгий приказ: «В случае провокации противника — огня не открывать…»
Зинаида отерла слезы, тяжело вздохнула: «Да что же это такое? Где же это видано, чтоб тебя били, а ты не имел права защищаться?.. Очевидно, так и случилось: немцы напали ночью, неожиданно, когда наши спали. Разбомбили, расстреляли их из пушек. Недаром мне приснился тогда этот ужасный сон. Бедный, бедный Коля. Конечно, тебя уже нет в живых… И как ты чувствовал беду, прощаясь со мной в Москве. Как же я не поняла?.. Надо было удержать тебя на эти десять дней. Удержать всеми силами. Пойти к военному коменданту, броситься в ноги. Он отпустил бы тебя на Урал, к родным. Всего на неделю — и ты бы уцелел… Впрочем, что я говорю… Совсем ум за разум заходит…»
Ольга, выплакавшись, нервно ходила по комнате, думая о Максиме. «Как же я так легко согласилась его отпустить? Сколько было разговоров о том, что война вот-вот разразится. Даже танк привезли на завод… Отец наотрез отказался ехать. А мой — в момент соблазнился. «Море, горы, я отдохну, наберусь свежих сил». А чего ему отдыхать? Ведь не сталеваром работает… Глупо вышло. Глупо! Но я-то, я-то о чем думала? Ведь двое ребят на руках… Это все председатель Холодов! Пришел разболтался…
По радио передавали, что Севастополь бомбили… Может, и Сочи тоже… А вдруг он попал там под мобилизацию? Его год призывной. Долго ли?.. Вместо курорта-то сейчас, наверное, едет на фронт…
Если что — ведь я тут сразу окажусь чужой. И так уж бабка глядит на меня как сыч. Кому нужна такая обуза?.. Ну, месяц-два подержат для приличия, а потом покажут на дверь. Ведь одна, в целом мире — одна!.. Кому я нужна с двумя крошками? Как буду жить?..»
Тяжелые думы не оставляли и Варвару Семеновну. Отправив бабку передохнуть, она перемывала в кухне посуду, а слезы так и катились из глаз и падали в широкий медный таз.
Зинаида и Ольга думали и плакали только о своих мужьях — у нее же сердце болело о всех.
«Максимка-то непутевый! Даже не спросился у меня, пускаясь в этакую дорогу. А разве я могу его осуждать? Разве не жалко его, сердечного? Где он мыкается сейчас? Может, уж тысячу раз раскаялся, что не послушал отца. А о Егорке и подумать страшно. Наверно, как в финскую, посадили в танк да сразу на фронт… Простофили мы, простынищи настоящие, с отцом. Парня-то своими руками отпустили на верную гибель. Что бы отцу-то пойтить к директору. Егора бы с радостью взяли на завод. Ох, простынищи мы, простынищи и есть…» — вздохнула она, выплеснула из таза воду и стала вытирать посуду.
«А Зинушка-то как тень ходит. Федька сказывал — письмо получила. Должно, плачет о Николае. Да и как не плакать? Парень достался редкостный. А, видать по всему, попал в самое пекло. Может, уж убитый лежит… Тоже не сладко вдовой-то оставаться. Да ишо, не дай бог, приплод принесет…»
Варвара Семеновна вымыла руки, вытерла их суровым полотенцем, подобрала выбившиеся из-под косынки седоватые пряди, опять вздохнула.
«И Ольга убивается, места себе не найдет. Да и легко ли ей, коли два младенца на шее? Вернется ли, нет ли Максим-то, один бог ведает… Наверно, ребятишки сидят не кормлены?.. Пойду-ка я к ней, проведаю да подсоблю. А то бог знает что может про нас подумать…»