— Так, так. Понятно… А мы и не знаем ничего. Верно ли бают, что немцы Минск захватили?

— Верно, отец, — с глубоким вздохом подтвердил Гаврила Никонович. — У нас теперь сводки в цеху читают.

— Да, дела… Как же дальше-то будет?

— Наши сражаются упорно. Дают Гитлеру сдачи. Но, видать, главные силы ишо не подошли… Да и техники у нас маловато…

— Вона что. Выходит, дали себя обскакать?

— На немца вся Европа работает. Чуть не десятки стран.

— Да эти страны в кулаке можно зажать. Разе сравнятся они с Расеей! Что простору у нас, что народу — оком не окинешь. Двунадесять языков шло на Расею, в двенадцатом году, и то одолели. Ежели наш народ поднять, он не то что германца, он кого хочешь сокрушит.

— Все так думаем, отец, — потому и работать стали по двенадцать часов.

— Ну, а эти самые танки начали делать али ишо раскачиваетесь?

— Была комиссия из Москвы. Походили по заводу и уехали, ничего не сказав.

— Должно, ишо скажут… А та танка, что перед войной привезли, так и стоит?

— Недавно чехлом прикрыли.

— Чтобы, значит, не запылилась, — усмехнулся дед Никон. — Эх, работнички… Хоть бы ты, Гаврила, как старый мастер, пошел бы к начальству со своими дружками-рабочими, да раскостили бы его как следует. А то бы телеграмму прямо Сталину махнули: мол, так и так — наши голыми руками воюют, а тут готовая танка стоит, по которой можно тысячи сделать. И мы-де готовы взяться.

— Пожалуй, ты дело говоришь, отец. Завтра поговорю с рабочими…

— Ну, а от Максимки все нет вестей?

— Нет… Уж не знаю, что и подумать…

— Дело известное — забрили и на фронт? И он и Егорша, наверное, воюют. Ты бы хоть справился, как ни то, через начальство.

— До этого ли теперь начальству? Миллионы на фронте! — поднялся Гаврила Никонович. — Ну, я пойду спать, а ты тут баб успокой, дескать, мол, я обещался поразузнать… А может, тем временем и получим какую весточку…

Прежде чем говорить с рабочими, Гаврила Никонович, как старый коммунист, решил посоветоваться в парткоме. Там он бывал редко, лишь на собраниях, но его все знали, и когда он вошел, сразу же доложили Сочневу.

Сочнев был сравнительно молодым человеком, попав на эту должность случайно, два года назад, заменив старого секретаря, который был в дружбе с бывшим директором…

До этого Сочнев всего полгода пробыл главным энергетиком завода и совершенно не знал партийной работы. Однако за два года он освоился, привык и почувствовал себя вполне уверенно. Сочнев обладал способностью чутьем угадывать людей и сразу определял к ним свое отношение. Будучи человеком добрым, он научился напускать на себя строгость, суровость и мог отчитать кого угодно. Но в то же время он бывал приятельски внимателен, добродушен, заботлив.

Увидев старого мастера, Сочнев выскочил из-за стола, поспешно пошел навстречу:

— Гаврила Никонович! Вот так гость! Я очень, очень рад! Присаживайся! — держа Клейменова за руку, он довел его до стола и, радушно улыбаясь, усадил.

Гаврила Никонович даже удивился такому вниманию в такое суровое время. И, глядя на молодое, упитанное лицо Сочнева, подумал: «Должно быть, дело на фронте не так плохо».

— Ну, с чем пожаловал, дорогой Гаврила Никонович? — усевшись в свое кресло, через стол спросил Сочнев.

— Да вот пришел посоветоваться… Мы — литейщики задумали послать телеграмму товарищу Сталину. Чтобы, значит, скорее начать производство танков. А то стоит у нас этот КВ, а дело не двигается. Душа изболелась…

Округлое, приветливое лицо Сочнева вдруг омрачилось, даже посуровело, сероватые глаза испуганно уставились на Клейменова.

— Телеграмму товарищу Сталину? — приподнявшись, спросил он. — А что напишете? Хотим быстрее делать танки, а нам не дают чертежи?

— Вроде этого, — подтвердил мастер.

— Да ведь это же будет разглашение государственной тайны, — переходя на шепот, но четко, чтоб было слышно и в приемной, заговорил Сочнев.

Придвинувшись, он пронзительно посмотрел в открытые, не моргнувшие под его взглядом глаза старого мастера и сел.

— Так как же тогда… товарищ Сочнев? — вздохнул Гаврила Никонович.

— Была комиссия здесь. Осмотрела завод и, наверное, уже доложила правительству.

— Так ведь танк-то стоит…

— Такие дела решаются на высшем уровне! — повысил голос Сочнев, все так же осуждающе глядя на Клейменова. — Пока не имеем указаний, а получим — от вас не скроем. Идите, товарищ Клейменов, и забудьте о телеграммах и о том, что видели на заводе танк, если не хотите попасть в тюрьму. Это я говорю вам дружески, так как знаю вас и верю вам.

Гаврила Никонович помолчал в раздумье, повертел в руках фуражку и, нахлобучив ее, вышел, не простившись…

В сумерки, когда людные улицы Москвы опустели, а окна в домах, заклеенные крест-накрест полосками бумаги, закрылись темными шторами, по гулкой булыжной мостовой прогрохотала изрешеченная пулями и осколками, с оторванным бортом, полуторка. Она остановилась у ворот дома военного коменданта. Из кабины и из кузова устало выбрались люди в пилотках, в изорванных комбинезонах, перепачканные соляркой и железной пылью. Один из них, что постарше, предъявил часовому какую-то бумажку. Тот, прочитав, зашел в будку и вызвал по телефону дежурного с красной повязкой на рукаве. Дежурный провел приехавших в пустую гулкую переднюю с высоким лепным потолком, где сидел военный с двумя «шпалами» в петлицах.