— Ну, дочка, скажи, что слышно про Егора?

— Перед самым отъездом я получила от него письмо. Он на фронте с танковым полком. Послан временно с ремонтным отрядом, от завода. Должен вернуться в Североград.

— И все?

— Да, к сожалению, больше писем не получала.

— Немного же ты, однако, знаешь… А у меня в цеху сегодня были инженеры из Северограда. Они сказали, что ремонтный отряд вернулся в Москву. Там ремонтируют танки.

— И Егор в Москве?

— И Егор там. Но их будто бы уже отзывают в Североград.

— А потом? — взволнованно спросила Татьяна.

— Собираются сюда. Говорят, что начали эвакуацию. Должно, теперь уже скоро.

— Неужели? — радостно воскликнула Татьяна. — Ой, Гаврила Никонович, вы так меня обрадовали.

Она достала платок, смахнула нахлынувшие слезы.

«Должно, любит», — подумал отец, и на душе у него потеплело…

Дед Никон не пошел знакомиться с новой родней, но через Федьку, которого подзывал дважды, узнал все.

— Ну, что — выведал? — спросила бабка. — Видно, Егорша-то оженился на вдове с приплодом?

— Чай, сама видела, — сурово откликнулся дед.

— Как не видеть, видела… А только в толк не возьму — зачем ему это? Али девки на свете перевелись?

— Вот и я тоже… это самое… смекаю… Опять же, без согласья родительского… Эх, если бы моя воля — я бы с него шкуру спустил…

— Она-то, видать, баба тертая. Слышно, анжинером работала. Как бы его не заарканила да на шею не села вместе с тещей. Шуточное ли дело, по нонешним временам, когда вот-вот голодуха начнется, кормить три лишних рта? Ведь со своими-то двенадцать будет… Мало того, что Максимовых трое, ишо этот троих прислал… Боюсь, оседлает она его. Ох, оседлает…

— Егорша, небось, клейменовский. На этого хомут не наденешь. Но парень, видать, поторопился. За него бы любая девка пошла.

— Этак, этак. А что про Егорку-то бают?

— Вроде бы должен сюда приехать.

— Стало быть, жив?

— Это и радует, старуха. А коли приедет — пусть держит ответ перед Гаврилой. Нам в это дело мешаться не след…

На другой день было воскресенье, и Татьяна проснулась очень рано, прислушалась и сразу вскочила от испугавшей ее тишины.

Такая тишина, когда останавливалось движение и замирало все живое, — бывала только перед бомбежкой. Татьяна, накинув халатик, принялась трясти мать:

— Мама! Мама, скорей! Воздушная тревога! — и тут же бросилась к Вадику.

— Вадик, Вадюша, вставай! Надо идти в убежище.

Мать, спросонья не понимая в чем дело, стала торопливо одеваться. Вадик сладко потянулся, приподнялся и, закрыв глаза, опять развалился.

— Вадюша, милый, скорей. Вот-вот налетят немцы.

Вадик вдруг приподнялся и, протерев глаза, взглянул удивленно:

— Мамочка, что с тобой? Какое убежище? Мы же в Зеленогорске.

— Ах, да! — вмиг опомнилась Татьяна и, громко засмеявшись, бросилась на кровать, ощутив блаженство незыблемой тишины и покоя.

Усталость от бомбежки, недосыпание, нервное напряжение, тяжесть дороги и все другие несчастья и невзгоды вдруг словно отхлынули, растаяли. Дышалось легко, привольно. Она ощутила молодость, упругость во всех мышцах, даже румянец, выступивший на щеках. Она сладко потянулась, и первый раз за два месяца войны ей захотелось ласки. Вспомнился Егор. Его первые робкие и горячие прикосновения. Та незабываемая ночь, когда она, набросив халатик, первая пришла к нему… Татьяна сомкнула веки и сладко уснула…

Мать, услышав ее ровное, спокойное дыхание, тоже легла и тут же приглушенно захрапела…

Прошло около часу, и вдруг Татьяну снова разбудил резкий, задорный, заливистый звук. Этот звук не испугал ее, а лишь заставил прислушаться. Он напомнил что-то очень знакомое, далекое и милое ее слуху.

Она открыла глаза и минуты две-три лежала, ждала, не повторится ли этот звук снова.

И вдруг опять заливисто, зовуще, восторженно прозвучало:

— Ку-ка-ре-кууу!..

Татьяна улыбнулась, приподнялась. Было уже светло. Радостный петушиный крик утих, но тотчас послышалось звонкое многоголосие других петухов, откуда-то издалека, из-за леса.

Татьяна встала, распахнула окно. Прохладный, напоенный ароматом цветов и свежего сена воздух ворвался в комнату. Вздохнув полной грудью, Татьяна быстро оделась и с распущенными волосами вышла во двор.

Там на травке на старом одеяле играли двое малышей. Татьяна подошла, присела.

— Какие вы хорошенькие. Как вас зовут?

— Меня Павлик, а его — Митя! — сказал тот, что побольше.

— Славные! — сказала Татьяна и, побежав к себе, вернулась с маленькими шоколадками. — Вот, кушайте. Это сладко.