— Вот твой капитанский мостик! — указал Утехин. — Становись, уже пора.

Мастер, пошептавшись с инженерами и подручными, надел на лоб синие очки и поднялся на помост. Все тут же разошлись по своим местам.

Утехин, пожелав ему успеха, пошел не к печам, откуда доносилось гудение и падали на пол красноватые блики, а в противоположную сторону, и поднялся на другой, более высокий и большой помост. Гаврила Никонович взглянул туда и увидел на помосте Махова, Шубова, Сарычева, белую голову наркома Парышева. По спине пробежала легкая дрожь…

Как артист, выходящий на сцену перед большой аудиторией, всякий раз испытывает волнение, так и Гаврила Никонович волновался перед каждой большой заливкой. А сегодня, хотя и был уверен в успехе, волнение было особенно сильным. Все понимали, что успех отливки шабота равнозначен выигрышу крупного сражения.

Стараясь побороть волнение, мастер, как большой медведь, поставленный на тумбу, неуклюже топтался на месте, как бы ища твердую опору. Но вот он встал устойчиво, осмотрел, все ли на местах, готовы ли ковши, и замер, как дирижер перед оркестром, готовым начать увертюру. Все тело его было напряжено и по спине по-прежнему, как слабый ток, пробегала легкая дрожь.

Но едва ударили в колокол, он словно преобразился, ожил. Скованность и напряжение в лице сменились спокойной сосредоточенностью. Он опустил синие очки, легко и свободно, словно опытный дирижер, вскинул руки и устремил взгляд к ковшам.

Наблюдавшие на помосте напротив все свое внимание сосредоточили на нем. Мастер, выждав мгновение, уверенно взмахнул руками, и тяжелые мостовые краны двинулись к центру, неся ковши, и остановились напротив двух печей. Мастер сделал новое движение — и ковши подошли к печам. Серая фигура мастера застыла с поднятыми руками. Но вот он взмахнул ладонями вниз, и тотчас два огненных потока хлынули в черные ковши, каскады раскаленных искр взлетели под высокие своды. Брезентово-серая фигура мастера вдруг стала красновато-золотой, словно на помосте стоял не живой человек, а возвышался бронзовый монумент.

Снова ударили в колокол. Это был знак, что ковши наполнились.

И бронзовый монумент вдруг резким движением приблизил вытянутые руки к себе. Заурчали, загрохотали краны, неся большие черные ковши, дышащие жаром и льющие через край огненную пену искр. Они подошли к тому месту, где возвышалась над полом массивная форма, закованная в опоку, и стояли люди в брезенте, с длинными крючьями.

Мастер, опустив руки, зорко следил за движением ковшей. Когда они сблизились и повисли над горловинами формы, достигнув нужных точек, опять ударили в колокол, заглушавший все другие грохочущие, шипящие и свистящие звуки.

Мастер простер руки и, взмахивая ладонями вниз, приказал ковшам снижаться.

Ковши плавно опускались. Люди с длинными крючьями помогали крановщикам подвести их к горловинам форм. И вот ковши остановились, замерли. Все, кто был на помосте, сосредоточенно уставили взгляды на ковши, испытывая тревогу и страх.

А мастер с бронзовым лицом, по которому струями катился пот, снова приподнял обе руки и резко взмахнул ладонями вниз.

Бело-алый фонтан искр взлетел вверх и огненные потоки потекли в горловины форм, со свистом вытесняя воздух в отдушины.

Огненный фейерверк, искристый шквал закружил, завихрился над местом заливки. Тем, кто стоял на помосте, почти ничего не было видно. Застыв в немом оцепенении, они ждали. Ждали с тревогой конца этой огненной, леденящей сердце феерии.

Опять ударил колокол. Это значило, что форма заполнилась. Мастер, все время смотревший в огненный смерч, стремительно взмахнул руками. Ковши качнулись. Огненный вихрь утих. Мастер развел руки и, видя, что ковши, сыпля искрами, разошлись, вздохнул облегченно, переступил с ноги на ногу. Ковши отошли в разные концы цеха и там вылили остатки стали в изложницы. Опять взметнулись два фонтана искр и тут же потухли вместе с пылающими бликами на стеклянных сводах. В цехе стало буднично, серо, темно. Только горловины форм еще искрились.

Мастер снял очки, устало сошел с помоста, смахнул рукавом пот и, не слыша радостных криков, тяжело шагая, вошел в конторку и лег на холодный плиточный пол.

После встречи с Никитой Зинаида тревожней и острей продолжала думать о Николае. Целые дни проводя в библиотеке одна, она десятки раз перечитала первые сводки Совинформбюро и, кроме горькой фразы: «Противнику удалось занять Брест», — ничего не нашла.

Писалось много о внезапности нападения, о вероломстве врага, о его невиданной жестокости. Из всего этого можно было сделать вывод, что на Брест немцы обрушились огромными силами и малочисленные советские войска были смяты…

Когда Никита приходил к Клейменовым, мать опросила: не слыхал ли он чего про бои под Брестом?

«Там была мясорубка. Оттуда никто не вышел. Я спасся чудом», — ответил Никита дрогнувшим голосом и замолчал.

Мать и дочь поняли, что ему тяжело говорить об этом, и расспрашивать не решились.

Страшная мысль о гибели Николая, которую Зинаида долгое время гнала от себя, теперь все настойчивее и упорней стала укореняться в ее сознании.

«Конечно, если бы ему удалось вырваться из ада, он бы уже послал весточку. Даже если бы был ранен и подобран нашими. К этому времени наверняка бы сообщил. Значит, или убит, или в плену. Но плен у немцев — та же смерть, только более мучительная. Я знаю из газет, что они вытворяют с военнопленными…»