— Послушай, Ру, — начал он чарующим голосом. — Это твой мир и твои правила. Я не знаю, как сюда попал. Не знаю, зачем. Я всего лишь гость, который через несколько минут навсегда исчезнет в куске серого сланца. Или это гранит? Мрамор?.. Ай, неважно! Я ничего здесь не нарушил, никакого эффекта бабочки и прочей фигни. Я даже жену твою не трахнул.

Ру молчал, уставясь в пол и сосредоточенно о чём-то размышляя. Возможно, о видах на урожай черники или о приплоде в оленьем стаде. Мало ли забот у царя? Дима затаил дыхание и царапнул мизинцем его бедро:

— Но если ради соблюдения старинных и, безусловно, важных для вашего племени традиций я должен с кем-то переспать, можно я пересплю с тобой? — вкрадчиво спросил он. — Посуди сам: так мы и обычай уважим, и временной парадокс не создадим. Ничего во вселенной не изменится, если ты всунешь в меня свой член и немного подвигаешь им туда-сюда. Никаких трагических последствий, никаких катастроф. И, главное, никаких потомков, способных перевернуть мир с ног на голову. Наш мир останется нетронутым, словно ничего и не было. Логично же? Ты согласен?

Ру опять вздохнул, клык опять качнулся. Дима нагло положил ладонь на бедро и медленно, медленно потащил её к меховой выпуклости. Временной парадокс всё же случился: время вдруг замедлилось и загустело, как карамель в кастрюльке на огне.

— Какой бред я несу… Да плевать мне на этот мир, хоть бы он и рухнул в тартарары… — прошептал Дима, поглаживая смуглую ляжку вождя, покрывшуюся крупными мурашками. — Я так тебя хочу, что у меня яйца лопаются. Трахни меня, а? Или дай мне свой член, я сам об него трахнусь… Тебе понравится, обещаю…

Дима добрался до выпуклости и с трепетом её сжал. Там было что-то большое и твёрдое.

— О-ох… — выдохнул он, теребя кожаный ремешок.

Он чувствовал себя ребёнком, который задумал распотрошить чужой новогодний подарок: и стыдно, и страшно, и невозможно остановиться. Пальцы быстро распутывали тугие узлы. Ру вышел из ступора и больно шлёпнул его по руке:

— Фы-ы-ыр!

— Ну, пожалуйста, пожалуйста! — взмолился Дима, намертво вцепившись в ремешки.

Ру всем корпусом повернулся к ошалевшему Диме, уставился на него пылающим взором, а потом молниеносно, одним резким жестом, сорвал с него рубашку.

— Ой!

Пуговицы дробно застучали по земляному полу, рубашка упала у очага скомканной тряпкой. С такой же решительностью Ру взялся за полотняные брюки.

— О, боже, да, да, да… — твердил Дима, пока Ру вспарывал когтями ткань и сдирал с него штаны и трусы.

«Да», — сказал он, когда Ру поставил его на четвереньки и надавил на поясницу. «Да», — сказал он, когда Ру обслюнявил палец и безжалостно протолкнул в задний проход. «Да», — сказал он, когда Ру вставил в него свой агрегат и начал трахать — по-простому, без извращений, как принято у них в каменном веке.

Дима запустил пальцы в олений мех, чтобы устоять под напором вождя и не пробить головой стену вигвама. Первая боль отступила, пришло наслаждение. Он приноровился к ритму и потянулся к своему члену, но Ру поймал его руку и заломил за спину. Потом и вторую руку зафиксировал. Оставшись без передней опоры, Дима упал на лицо. Он даже стонать не мог. Ездил щекой по меху и сдавленно хэкал, когда Ру вламывался особенно резко и беспощадно, а уши уже закладывало, и от давления перед глазами плясали мушки. Живот окаменел, внутри зарождались спазмы — с каждым толчком всё более тягучие, сладкие. И Дима подставлялся под эти толчки, ловил подачу и с упоением её отбивал.

Ру зарычал и забился в конвульсиях, сжимая Димины запястья с такой силой, словно хотел их сломать. Дима тоже задёргался. Он пытался освободить руки, чтоб помочь себе, снять нестерпимое напряжение, но не успел. Внутри вдруг запульсировало — непривычно и сухо, как гроза без дождя, — а потом его накрыло. Он кончал не членом, а всеми внутренностями, спинным мозгом и даже головой. Он кричал в голос, а из него брызгало и лилось, и это было лучшее, что с ним случалось в постели. Дима потерял сознание.

Он выплывал из оргазмического марева, как субмарина с пустыми балластными цистернами всплывает со дна моря. Опустошённый до звона, счастливый до самозабвения, усталый до обморока, он потянулся за одеждой, но рубашка и штаны уже дотлевали в очаге. Сгорела лягушачья шкурка в пламени любви, придётся царевичу другие портки искать. Он надел мятые шортики, майку и вышел на улицу.

— Гыр-гыр-гыр! — заверещали девчонки, гладя его ноги, руки и помятую попу.

— Что, провожать меня собрались? Ваш босс, я так понимаю, снова куда-то ускакал? Признавайтесь, у него есть тайный бункер?