Основательно захмелев, Дима спросил:

— А сколько вам лет, Олег Петрович?

— Двадцать девять.

— Ого! — вырвалось у Димы.

— Думали, мне сорок? — он горько улыбнулся. — Я живу с матерью, она тяжело больна. Это налагает определённые обязательства.

— Сочувствую. Вы не женаты?

— Нет, я одинок.

Дима помялся и спросил в открытую:

— А вы не гей случайно?

Доцент сгорбился ещё больше, уткнулся носом в кофейную пенку и пробормотал:

— Я… я не знаю… теоретически такая вероятность не исключена… но я не проверял…

***

Перед Ру было неловко. Теперь, засыпая, Дима представлял не красавца-мачо с кубиками на прессе, а скромного и обаятельного увальня. Было в доценте Рудове что-то невыразимо притягательное: добрые влажные глаза, тихий нрав, увлечённость археологией и преподавательской деятельностью. Все разъехались на раскопки, а он торчал в своём институте с утра до ночи. Подтягивал отстающих студентов, принимал экзамены.

Дима представил, как входит в аудиторию, а там никого нет, только Олег Петрович сидит за столом и что-то пишет.

— Я бы хотел пересдать экзамен по истории неолита.

Доцент поправляет очки:

— Похвальное усердие, Дмитрий. С чего начнём?

Дима усмехается одним уголком рта и разворачивает стул с Олегом Петровичем в свою сторону.

— Вот с этого, — приседает и расстёгивает молнию на старомодных доцентовых брюках.

— Что вы делаете! — говорит Олег Петрович. — Прекратите, я не гей… то есть я не уверен, но… пожалуйста, не надо… о, да, да…

На этом фантазия обрывалась, и Дима дрочил, ни о чём не думая. Через несколько дней он так соскучился по Олегу Петровичу, что пригласил его в кино. И тот согласился.

Они договорились встретиться на площади Восстания, и сердце Димы ёкнуло, когда он различил в толпе высокую неуклюжую фигуру. Олег Петрович ускорил шаг и запыхавшись спросил:

— Я опоздал, да? Прошу прощения, час пик, мне пришлось пропустить два автобуса.

— Всё нормально, мы успеваем на наш сеанс. Надеюсь, вам нравятся истории про Тарзана? — спросил Дима. — Я с детства был влюблён в этого дикаря. Помню, выпросил у родителей стольник, чтобы купить журнал с его фотографией.

— Кажется, ваши пристрастия с возрастом не изменились, — мягко пошутил Олег Петрович, а Дима подумал, что в данный момент не дал бы за Тарзана и трёх копеек.

В темноте кинозала он закинул руку на плечи Олега Петровича. Тот не протестовал. Он словно потерялся в экранных джунглях и не замечал обнимающей его руки. Приняв такое поведение за молчаливое поощрение, Дима положил другую руку на круглое колено, а потом украдкой понюхал ухо Олега Петровича. Оно пахло дождём и городом. Настоящее питерское ухо.

— Вы мне нравитесь, — сказал Дима, но Олег Петрович не отреагировал.

После кино Дима предложил съесть по гамбургеру.

— О, к сожалению, я не могу составить вам компанию.

— Почему? — спросил Дима с улыбкой. — Я вам не нравлюсь? Хотите побыстрей от меня отделаться?

— Ну, что вы, Дмитрий! Как вы могли такое подумать!

Толпа их обтекала, толкая друг к другу. Олег Петрович был выше на голову, но он так сутулился и переминался с ноги на ногу, что казался одного роста с Димой.

— Тогда почему? Пойдёмте, вы наверняка голодны после работы.

Эмалевые глаза доцента блеснули слезами, и Дима догадался.

— Я угощаю! Устроим пирушку за мой счёт.

— Благодарю, но…

— А вы расскажете мне о петроглифах! Неужели ваша лекция не стоит гамбургера и стакана пепси?

***

— Сам я в Норвегии не бывал, но мои коллеги, работающие с наскальной живописью, ездили на раскопки и семинары. Ещё в советское время. Я вчера поднял из архива отчёты тех экспедиций. Ради вас, Дмитрий.

— Спасибо! — Дима был тронут. — Приятно, что вы мне поверили. Я боялся рассказывать о своём путешествии во времени: люди могли подумать, что я чокнулся. Ведь даже Олафсону не поверили, а он профессор и всю жизнь изучал петроглифы.

— Кстати, Олафсон сотрудничал с русскими экспедициями.

— Так вот откуда он знает язык!

— Возможно. Он тогда был аспирантом. Именно он обратил внимание учёных на скалу необычной формы, которая получила название Гростайн. В переводе с норвежского это «серый камень». Петроглифов на нём мало и они не такие, как на «бараньих лбах» из серого песчаника.

— Точно! На круглых валунах олени, рыбы, лодки и человечки, а на Гростайне — символы, похожие на письменность. Олафсон сказал, что никто не может их расшифровать.