Гулял так песенный Илья от младости до самой старости, а как время пришло, оказался в чистом поле. Едет себе, по сторонам посматривает, ищет, кого бы это ему еще одолеть, ан вместо супротивника вывела его дорога на Латырь-камень. От камня того три росстани лежат, а на нем, значит, написано: "В первую дороженьку ехати - убиту быть, в другую дороженьку ехати - женату быть, в третюю дороженьку ехати - богату быть". Стоит себе старый, удивляется, головой качает, сам с собою разговаривает, думу думает.

Тут Илья и вправду удивился. Ну откуда ему было грамоте выучиться? Он и хозяйствовать-то толком только у Святогора... А Борща дальше несет, ровно льдину в половодье.

– Стоит Илья возле Латырь-камня, думу думает. "Сколько лет я во чистом поле гулял да езживал, а еще такого чуда не нахаживал. Но на что поеду в ту дороженьку, да где богату быть? Нету у меня да молодой жены, и молодой жены да любимой семьи... Как молоденьку ведь взять - да то чужа корысть, а как старую-то взять - дак на печи лежать, на печи лежать да киселем кормить..."

Обвила сердце Ильи змея-тоска лютая. Не слышит, что там Борщ повествует. Не видит его. Рада перед взором, какой последний раз запомнил. Смотрит, улыбается. Он ведь не один раз к дому возвращался, где они вместе жили. Ничего там не менялось, как стоял повымершим, таким и остался. Только как с Сокольником повстречался, шевельнулась в груди надежда снова увидеться... Поманила лучиком солнышка заходящего, да и угасла. Не заметил старый, как дрогнули губы, как наполнились влагой глаза. Так ведь и Борщ не заметил. Его Илья ту дороженьку выбрал, где убиту быть.

Занесло богатыря песенного подале Корелы проклятой, поближе Индии богатоей, аккурат в грязи смоленские. Где такие? Не важно. Главное, чтоб разбойников было побольше, татей-подорожников. Тут уж Борщ не поскупился, насчитал аж сорок тысячей.

– Это ж сколько будет?
– Илья спрашивает, потому как и слова такого не слыхивал.

Запнулся Борщ, будто за корень.

– Сколько?
– бормочет, а и сам, видно, не знает.
– Ну, сколько... Во сколько!

И руки в стороны развел. Так бы и сказал, а то сорок каких-то выдумал...

То ли от того, что встрял Илья не ко времени, сбил Борща с панталыку, то ли тот сам заплутал, а только что ни слово, - все поперек прежнему. Сам ведь расписывал, как богатырь в поход отправлялся - разодетый, что княжна какая. На нем злата-серебра было, с каменьями драгоценными да шелками узорчатыми, иной гость столько за всю жизнь не наторгует. А тут на тебе, стоило атаману ихнему прикрикнуть своим молодцам отбирать добро у проезжего, как тут же и выяснилось, что у того и нет ничего. И лошаденка-то неказистая, и сбруя на ней едва от ветхости держится, а на самом на нем платьице со всем прочим - за такое в базарный день разве что по шее дадут. Видит атаман, надуть его пытаются супротив очевидного, - а кто б и не увидел?
– обидно ему стало, и повелел он своим разбойничкам проучить старого как следует, - проще говоря, прибить.

Легко сказать - прибить. Этот самый песенный Илья шеломом своим пуще языка владел. Сорвал с головы да как начал поколачивать всю эту шатию-братию. Видят разбойнички, туго им приходится, взмолились: "Ты оставь-ка, добрый молодец, да хоть на семена". Не оставил. Схватит татя, как даст ему шеломом по макушке, только макушка из земли и торчит... В общем, побил силушку великую, вернулся опять к камню, и написал на нем, что, мол, очищена тая дорожка прямоезжая, где убиту бить. Он, оказывается, еще и писать разумел.

Хоть и стар летами песенный Илья, а ума ему это не добавило. Потому как по той дорожке подался, где женату быть. Сколько сказок сложено, - иные при детишках да бабах и не скажешь, - что бывает, когда старый за себя молодую берет, ан ему, должно быть, вожжа в особое место угодила. Оно понятно, женитьба, она зачастую много больше подвига богатырского, только всякому цвету свое время. Наехал, спустя время, на палаты белокаменны, посеред поля чистого. Встречает его девка красная, поляница удалая (тут у Ильи так дыхание перехватило, так внутри отозвалось - будто мечом кто пронзил). Кланяется до сырой земли, берет под ручки белые, ведет в палаты просторные, сажает за дубовый стол. Только было расспрашивать принялась (это не попотчевавши-то!), кто он, откуда, а добрый молодец в ответ - устал, мол, мне б отдохнуть хоть ненадолго. Ну, в его годы это не диво... Снова берет тогда красна девица Илью за руки, ведет в спаленку богатую, ложит на кроваточку обманчиву. Бабы, оно, конечно, разные бывают, но чтоб вот так вот... Правда, Илья тоже не лыком шит оказался. Откуда про кроватку распознал, про то неведомо, а только говорит он ей: "Ай же ты, душечка да красна девица! Ты сама ложись да на ту кроватку на тесовую". Подхватил, на кровать бросил. Повернулась та, и упала красна девица в глубокий погреб. А оттуда царевичей-королевичей, что она прежде обманом к себе завлекла, видимо-невидимо. Все-то его благодарят, все-то в ножки кланяются... Вернулся опять к камню, и написал на нем, что, мол, очищена тая дорожка прямоезжая, где женату быть.

Задремывать Борщ стал. Каждым словом запинается. Только и успел про третью дорожку сказать, что наехал молодец на три погреба глубоких, златом-серебром да каменьем насыпанных. Собрал все, раздал нищей братии, сиротам бесприютным, а до камня обратно не доехал. Потому не доехал, что на этом самом месте одолел сон Борща, мало в костер не свалился. Успел его подхватить Илья, не стал никуда относить, приспособил возле костерка, сунув под голову полешко, сам с другой стороны прилег. Не спалось. Как же так получается, ни об чем, что с ним и вправду приключилось, и речи нет, одни сказочки? Вспоминать принимался, что Борщ наплел, лишь бы другим мыслям воли не было. Так до утра и промаялся тогда...