Видит Илья - не скрыться ему, не спрятаться. Под рукой нет ничего, только пень. Это только для тех зверь неуклюжий, неповоротливый, кто о нем только из сказок знает. Только в сказках от него убежать или на дерево забравшись спастись можно. Коли б такое въяве, иной бы зверь в лесу хозяином был.

А медведь все ближе, вот уже и на лапы задние встал, сейчас бросится... "Зубы у медведя, и когти страшные...", "...рогатину под пасть..." Само как-то на ум пришло. Спасибо, Тимоха, пока жив, помнить буду... И Илья, очертя голову, сам вперед бросился. Наклонился слегка в сторону, чуть пригнулся - чтобы когтей избежать, да и обхватил чудище лесное поперек туловища, под лапами, вжавшись головой под пастью раскрытою.

Взревел медведь, так взревел, что мало голова не лопнула, однако ж поделать ничего не может. Сучит за спиной у Ильи лапами, над ухом чавкает, - только слюна из пасти летит, - давит тяжестью. Да только не на того напал. Уперся человек ногами в землю, противостал силе силою, а тяжести тяжестью, нет зверю дикому ни в чем преимущества. Душит запахом тяжелым, а тот его - объятиями крепкими, из которых не вырваться...

Чувствует Илья, слабеет медведь, поддается. Теперь главное - самому не оплошать. Только слышит, вроде как шепчет ему-то на ухо. Невнятно так, не разобрать, но слова вроде человеческие. Шалишь, сила вражья, не обманешь мороком. Однако ж, неволею, прислушался.

– Пус-ти, Иль-я... Пус-ти, го-во-рю... За-да-вил сов-сем... Тво-я взя-ла...

Будь что будет!.. Нельзя вот так, о милости просящего, жизни лишать... Нешто мы дикие какие?..

Разжал Илья руки, отскочил в сторону, смотрит с опаскою. А медведь охнул как-то по-человечески, да и обмяк. Только-только горой возвышался, а склонился, от пня, что рядом, не отличиться. Приподнялся, набрал воздуху, повздыхал часто, дух перевел. Глядит Илья, диву дается. И не медведь перед ним вовсе, человек в тулупчике, на правую сторону запахнутый. Не ровен час, никак самого едва не задавил...

– Вот ведь медведь какой уродился, - буркнул хозяин и присел на пень.

– Так это ж не я медведь, а ты... Чего прикинулся-то? Не мог по-доброму? Показался бы, сказал, в чем дело. Ты ж меня мало жизни не лишил...

– Это еще кто кого мало не лишил... Думал, пугану - и уберется. А ты не из пугливых оказался. Думал - помну слегка, да и отпущу, а ты меня самого помял... Не обижен, силушкой-то.

– Да ладно тебе, - говорит Илья, и сам себе дивится, вот так, запросто, с хозяином?
– Кто старое помянет, тому глаз вон. Чего пужать-то вздумал? Нешто тебе пней жалко? Сам погляди, разве ж это пашня? Позаросло все... Пни торчат...

– Пней жалко... Не пней, да не всех. Все - они обыкновенные, а ты за заговоренный взялся.

– Заговоренный?..
– Илья ушам своим не поверил.

– А ты глянь, что под ним. Глянь-глянь, не бойся, сказал же, твоя взяла...

Слез, отошел в сторонку. Наклонился Илья, глядит. Как раз месяц из облаков выбрался, осветил яму, а в ней - посуда всякая, желтого да белого металла, кружочки, украшения. Никак клад?

– Не маленький, знать должон, - вздохнул хозяин.
– Когда на сохранение в лесу оставляют, кого приглядывать просят? С кем договор заключают? То-то же. Давно лежит, хозяев, небось, и в живых давно уж нету. Твой он теперь, забирай. На вот тебе мешок. Только вот, Илья, над чем подумай. Сумел взять - сумей распорядиться. Не сумеешь - хлебнешь горюшка; сам погибнешь, и других погубишь.

– А ты что посоветуешь?

– Я в людских делах не советчик... И вот что: ты тут наозорничал, днем исправить все надобно будет.

– Это что же я такое наозорничал?

– От людей услышишь. Прощевай, Илья. Не забуду, как ты меня давил, но и что сердца послушал, - тоже не забуду. Коли не тебе, так сродственникам твоим помогу. Окорот дам лесу, чтобы пашен ваших не глушил. Со зверьем помогу, как время охоты придет. А теперь прощай.

Поднялся, и исчез в лесу. Покачал головой Илья, надо ж такому случиться, рассказать кому - не поверят. За дурня сочтут. Собрал золото-серебро, уложил в мешок, выхватил пень, швырнул в темноту, и пошел к дому.

...Проснулся Илья поздно, и сразу услышал, как родители шумно разговаривают о чем-то возле крыльца. Прислушался. Чудные дела случились нынче ночью. Какие-то неведомые силы раскорчевали наделы, а пни побросали в овраг так, что перегородили течение Агафьи. Оно, конечно, доброе дело сделали, но так созорничать - лучше бы совсем не делали. Сами бы справились. Деревушка гудит разговорами, ровно потревоженный улей, а никто ничего толком сказать не может. Никто ничего не видел, не слышал. Так вот о чем хозяин речи вел... Что ж, оно и к лучшему. Не век же на печи скрываться. И отцу-матери открыться надобно, и поправить, что ночью не видя натворил. Позвал негромко. Вошли родители.

– Ну что, сынок, проснулся?
– ласково спросила Ефросинья.
– Кушать будешь?

– Я это, - буркнул Илья, точно в омут с головой.

– Что - ты?

– Слышал я, как вы с отцом возле крыльца разговаривали... Ну, про озорство... Не знаю, как уж и сказать... Ну, в общем, я это созорничал... Не со зла... Не видно было...

Переглянулись Иван с Ефросиньей. Вздохнули. Была одна беда, стало две...

– Ты, Илья, приляг пока. А я покамест за Велеславой...
– пробормотал Иван, глядя в угол. Ефросинья отвернулась, слезу смахнула.