– Да нет же, батюшка, - не знает Илья, как и говорить, язык застревает.
– Не все сказал я вам, ну, про странников тех, что давеча приходили... Вы присядьте, послушайте...

Присели родители. Начал Илья рассказывать. Как мог, через пень-колоду. Все больше в потолок смотрит, лишь изредка глаза скашивает. Видит: не верят ему; хотят верить, а не верят.

Поднялся Иван.

– Погоди, Илья, погоди. Сейчас мать тебе поесть подаст, а я все ж таки пока за Велеславой...

– Батюшка... Нет уж, это ты погоди...

И не успел Иван и шага шагнуть, рывком поднялся Илья на печи, сел, свесив ноги, соскользнул, встал, - руки в стороны. Зато Иван на ногах не удержался. Зашатался, и на лавку. Рот раскрыл. Ахнула Ефросинья, закрылась ладонями. Смотрят родители - глазам своим не верят.

– Матушка, батюшка!
– бросился Илья перед родителями на колени, обнял, зарылся головой.
– Вы уж простите, не знал, как вам открыться... Сам не сразу поверил... Помочь решил... Вот и натворил...

– Илья... Илюшенька...
– шепчет Ефросинья. Не может слез остановить. И сказать ничего не может.

– Ты, что понатворил, исправить должон, - Иван тоже не знает, что сказать. Дрожит голос; руку поднял - ущипнуть себя хотел, уж не снится ли, - так и рука дрожит, ровно у старика векового.

– Радость... радость-то какая!..
– вскинулась Ефросинья.
– Что же это... к родным надо... к соседям... всех звать... столы накрывать... радость-то...

Схватилась, и выскочила из избы.

Вышли и Илья с Иваном. Глядь - а уж народ подходит. Мнутся в воротах, друг друга вперед подталкивают. Сколько лет мимо ходили... Бабы из-за столбов приворотных выглядывают, ребятишки. А вдруг ослышались, вдруг померещилось... Нет, не померещилось. Вот он, Иван, а вот, рядом с ним, Илья. Улыбаются оба приветливо, руками машут: чего замешкались, проходите. Илья-то, Илья!.. Не узнать, как мальчиком был. В плечах раздался, усы, борода, стоит крепко, и силушки, видать, не занимать стать. Подходят сельчане, робеют. Иван с Ильей - навстречу. Слово за слово, разговор поднялся. Ну, тут уж осмелели.

Получаса не прошло - едва не вся деревушка на двор к Ивану сбежалась, разве уж совсем немощные по домам остались. Удивляются, расспрашивают, шум, гам. Бабы Ефросинью обступили, а та никак в себя от радости прийти не может, - плачет и плачет. Во всю жизнь, должно быть, столько слез не извела, сколько за эти полчаса. Велеслава пришла. Ей Илья уже совсем было в ножки поклониться собрался, да только зря. Не видела она никаких странников, никому про него не рассказывала, никого на двор не посылала. Да разве ж это важно?

Видит Илья, - все кто мог пришли, - на крыльцо поднялся, слово сказать.

– Вы уж извините, люди добрые, - развел он руки в стороны, - никакая это не вражья сила Агафью пнями запрудила. Я это... Не со зла или озорства, темно было, не видел, куда складывал. Исправлю все. Вот сейчас прямо пойду и исправлю...

Наступила тишина. Потом кто-то недоуменно произнес:

– Да нешто такое возможно, одному-то? Али тебе помогал кто?

– Никто не помогал. Сам справился.

– Да ну... Быть такого не может... Чтобы столько повыкорчевать, да в реку покидать... Ты, Илья, хоть и оздоровел чудесным образом, а все ж таки не того... Не морочь, людей-то...
– зашумели сельчане.

– И не думал морочить... Я и доказать могу, что сам все понатворил...

– Это чем же ты докажешь? Пни, небось, все повыдерганы...

– А вот чем.

Зашел Илья в избу, вышел с мешком.

– Я, когда пни дергал, нашел кое-что. Не мое это, не мной положено, не мне и владеть. Пусть старики решают, что с этим делать. Потому как, по разуму моему, всему обществу это принадлежать должно.

Сказал, да мешок и опрокинул. Полилось на землю серебро-золото, живым потоком, полилось, зазвенело. Те, кто рядом стоял, в стороны прянули; показалось им, будто змея на солнце чешуей блеснула. Притихли все. Смотрят, дивуются. Вот ведь денек выдался: сколько лет один на другой похожи, а тут - чудес, как из ведра.

– Я вот что думаю, - хоть и не самый старший здесь Иван, однако ж у него на дворе сход невольный собрался, к тому же, как-никак, сын его богатство отыскал.
– Надо бы посуду эту, да украшения в город свезти, продать, а на вырученные деньги кузню построить, кузнеца пригласить, давно собирались. Отложить часть, на подати. В общем, так распорядиться, чтобы всем от клада этого польза была. Ну да вы решайте пока, мы же с Ильей пойдем озорство исправлять.

Пошли они. Идут, Илья отцу снова и снова про странников рассказывает. И про клад, как он ему достался. Поведал и про хозяина. Пока Ефросинья по деревушке бегала, он отцу коротко разъяснил, что да как, Иван и решение принял. Сразу, не задумываясь. Оно и правильно: с возрастом человек мудрее становится, жизнь повидавши-то... А еще про сон странный.

Илья, как вернулся, только головой к тулупу прикорнул - так словно куда провалился. И снится ему, будто идут они с отцом вдвоем по дороге лесной, вот как сейчас. Беседуют о чем-то. И идут они вроде как к наделу своему. Уже почти лес миновали, навстречу им человек. Жеребенка ведет, невзрачного такого. Лошадь, чтобы под плугом ходить, и стать должна иметь соответствующую, а этот... Прошли бы дальше, да тут вроде как туманом дорога подернулась, и человек тот, с жеребенком. И вроде как голос раздался, женский. "Ты, Илья, как к мешку своему наведаешься, сунь в него руку. Ни украшения, ни посуду, ничего не бери. Возьми первую монетку, какой коснешься. Сохрани ее, с собой носи. Глядишь, и пригодиться когда..." Вот и весь сон.