26 августа.

Как ни неприятно думать уже об отъезде, но, к сожалению, нужно. Есть множество обстоятельств, иные из которых свойства столь неприятного, что и говорить не хочется (дела с известной особой), которые призывают меня в Москву и Петербург. Но прежде того мне, согласно обещания, хоть несколько дней нужно провести у брата Модеста. Поэтому я сегодня уже назначил день отъезда, а именно это будет 1 сентября, в будущую пятницу. Работы мои всея надеюсь вполне окончить дня через два, т. е. к вторнику я буду свободен совсем и намерен провести последние три дня пребывания в Симаках в самом безусловном doice farniente [блаженной праздности]. Вы спрашивали меня о том, поедет ли Н[иколай] Гр[игорьевич] концертировать? Я об нем решительно ничего не знаю, кроме того, что недавно он предпринимал вместе с братом Антоном поездку в Крым и в Константинополь. Теперь он должен быть уже в Москве.

Осы, о которых я писал Вам утром, жили, как оказалось, в доме под водосточной трубой, как раз над окном, около которого стоит рояль. Теперь только я понимаю, почему при полнейшей тишине я всегда слышал какие-то странные звуки над своей головой. От одиннадцати часов до самого обеда этих злющих насекомых выводили посредством обкуривания, и большая часть уже не существует. Говорят, что они очень сильно кусаются. Один из рабочих, принимавших участие в их погублении, так их боится, что было очень забавно смотреть, как он от них бегал и, наконец, совсем ушел.

27 августа.

Вы приехали по Вашему хронометру к Симакам без четверти два, когда я только что сбирался сойти вниз. Картинка была прелестная, но, к сожалению, я забыл попросить у Вас бинокль и поэтому не мог в подробности рассмотреть, кто где сидел, костюмы и лица. Очень это досадно!

Вечером был с чаем на скале и оттуда отправился к Вам на иллюминацию. Я видел отлично и вензель и фейерверк. Мне было удивительно приятно находиться так близко от Вас и от Ваших, слышать голоса и, насколько позволяло зрение, видеть Вас, мой милый друг, и Ваших. Вы два раза прошли очень близко от меня, особенно второй раз, после фейерверка. Я находился все время близ беседки на пруде. Но удовольствие было все время смешано с некоторым страхом. Я боялся, чтоб сторожа не приняли меня за вора; трещотка приводила меня в ужас. Не малый страх я испытал также, когда очень близко от меня пробежала Ваша чудная большая собака. Я боялся, чтоб она тоже не приняла меня за вора. Милочка, кажется, все время пошаливала, ибо на каждом шагу укоризненно произносилось ее имя (т. е. не Mилочка, а Вabу), и голосок ее беспрестанно до меня доносился. Я слышал, как Соня упрекала Юлию Карловну, за то что она поехала на лодке, а ее искали, причем я имел случай заметить, что Соня чудесно выговаривает по-французски. Я так искусно сумел все увидеть, не быв никем замеченный, что даже мой Алексей, все время меня искавший, нашел меня, уже когда я садился, чтоб ехать.

Правда ли, что Коля и Саша сегодня уезжают? Вы будете грустить, милый друг, и я так хорошо чувствую, насколько дом опустеет, когда они уедут, что даже мне грустно. Какие они милые юноши! После фейерверка Коля, проходя мимо каких-то посторонних, спросил: “Ч то, хорошо?” Мне это ужасно понравилось, и я чуть было не закричал ему из своего убежища: “Да, отлично!”. (Впрочем я не знаю наверно, был это Коля или Саша, ибо слышал только голос и видел фигуру, но не лицо.)

До свиданья, друг мой! Будьте здоровы. Благодарю Вас за все сегодняшние удовольствия. Простите, что я, кажется, заставил Вас ждать на реке, но я не виноват.

Ваш П. Чайковский.

Браилов,

28 августа 1879 г.

Вторник, 1/2 8-го утра.

Бесконечно благодарю Вас, мой милый, несравненный друг, за все то наслаждение, которое Вы мне доставили Вашим невидимым присутствием на наших увеселениях. Именно ходивши вечером по саду, я думала, что, быть может, где-нибудь я прохожу совсем, близко от Вас, и сердце мое билось так радостно от этой мысли, мне было так хорошо, что я не знаю, как и благодарить Вас за эти минуты счастья. Коля просил меня также очень, очень благодарить Вас за снисходительный отвыв о его труде; он был в восторге, когда узнал, что Вы были в саду. Спрашивавший публику: “хорошо ли?”-был именно он, и это совсем в его характере, а Сашок, тот мало интересуется сам такими меркантильностями и не интересуется знать, как их находят другие. А эта Соня, она такая кокетка, что была бы в отчаянии, если бы узнала, что Вы ее видели закутанною в несколько шалей, а это она научилась от своей наставницы Юлии Францевны так кутаться в платки, как она была в саду. По-французски и по-немецки она говорит отлично, а вот по-русски говорит как иностранка. Вообразите, друг мой, что она не может выговорить твердого л, везде вместо ла она говорит ля, но я надеюсь, что это пройдет.

Простите, милый друг, что я была так неточна и приехала на лодках в Сиамаки раньше, чем назначила, но я так боялась заставить Вас ждать, что всех торопила, и поэтому приехали слишком рано. Благодарю Вас еще раз, мой бесценный друг, но боже мой, как грустно после столького счастья узнать, что Вы уезжаете, что нам надо расстаться. Скажите, дорогой мой, что ненадолго, что скоро мы опять поживем так же близко друг от друга, приезжайте в Arcachon в половине октября или в Неаполь в половине ноября ко мне в гости, и я опять буду счастлива, опять радостно забьется воскресшее сердце. Скажите, что, быть может, и приедете, дайте надежду...

Не могу не сообщить Вам, мой несравненный друг, того глубокого, невыразимого чувства благодарности, которое вызвала во мне одна Ваша фраза, а именно: “Но мысль о том, что я могу пережить Вас, мне невыносима”. Боже мой, как я Вам благодарна за такое выражение, как мила, как невыразимо дорога мне эта фраза. Когда б Вы знали, как я сама люблю Вас. Это не только любовь, это обожание, боготворение, поклонение. Как бы ни было мне тяжело, горько, больно что-нибудь, несколько Ваших добрых слов заставляют меня все забыть, все простить. Я чувствую тогда, что я не совсем одна на свете, что есть сердце, которое чувствует как я, есть человек, который понимает меня, сочувствует мне, так добро, так человечно относится ко мне,-о, боже мой, как я Вам благодарна, и как Вы мне дороги! Я десять раз в день перечитывала эту фразу и невольно прижимала письмо к сердцу от избытка благодарности....

Кстати о Коле. Так как Вы мне указывали, милый друг мой, на недостатки Таси, то я считаю должным сказать Вам и о пороках Коли,но, искренно говоря, я не нахожу много чего указать. Могу сказать об вpеменном недостатке его: он отчасти испорчен, вернее сказать, избалован своею обстановкою, своим положением; он любит распоряжаться, повелевать, хочет быть старше своего возраста, чему немало способствует его внешность. Он так велик ростом, что со всеми окружающими говорит, наклоняя голову; очень хорошо сложен, очень статен, вообще il est ne pour commander [он рожден, чтобы повелевать], и я нахожу его стремление к этому недолжным только теперь, потому что оно несвоевременно, слишком рано. В свое же время j'aime mieux les hommes, qui sont nes pour gouverner, que ceux qui se laissent trop gouverner par les autres [я больше люблю людей, которые рождены, чтобы управлять, чем тех, которые позволяют управлять собою]. Я сама разошлась с обществом потому, что не умею подчиняться тому, чего не уважаю. Больших же пороков мне кажется, что я могу сказать без всякого пристрастия, в нем не проявляется, дай бог только не сглазить.