В котором часу Вы уезжаете в субботу” друг мой? Как ни тоскливо мне расстаться с Вами теперь, но когда есть золотая надежда впереди, то это все-таки много утешает в настоящем горе.

У меня вчера весь день и прошлую ночь невыносимо болели зубы, поэтому извините, друг мой, что письмо неопрятно....

Как мне жаль, милый друг мой, что Вы имеете так много хлопот с фортепианными переложениями Вашей оперы. От этого Мессера я и не ожидала ничего хорошего, потому что мне это имя совсем неизвестно, а я постоянно окружена музыкантами, [так] что знаю имена всех хороших музыкантов, да и по большей части сама имела с ними дела. Скажите, Друг мой, отчего Вы не поручили сделать клавираусцуг Галли? Ведь он хороший музыкант и по специальности пианист, и последнее,- очень хороший. Он для меня очень много играл в Москве, и я всегда восхищалась его игрою и в то же время недоумевала, как это человек такой дюжинный, пустой и даже глупый может играть с таким вкусом, изяществом, экспрессиею, и все это объясняла себе замечательным даром подражания. Он и сочиняет очень мило и все по тому же свойству.

Вчера вечером по случаю страдания от зубной боли я просила Генриха Пахульского поиграть для меня и первое назначила сыграть Ваш Scherzo, op. 2. Что это за оригинальная, прелестная вещица, я просила его повторить ее несколько раз. Он не знает еще его твердо, только здесь прочитал раза два. Скажу Вам свое мнение об этом молодом музыканте.... Теперь, и при более близком ознакомлении с ним, я остаюсь при том же убеждении, что мой воспитанник гораздо более богатая натура, чем старший брат. Мой очень умен, впечатлителен, энтузиаст, увлекающаяся натура, тогда как старший,это варшавский джентльмен, похожий больше на англичанина, чем на поляка, нигде не выходящий из своего масштаба. Владислав сделает десять глупостей в один день, и все они мне будут гораздо симпатичнее безукоризненности его брата, потому что все происходят от искреннего, неудержимого увлечения. Это бесшабашный энтузиаст, натура бесконечно добрая и безгранично увлекающаяся, а Генрих, этот родился в виц-мундире, консерватор и рутинер. Который Вам больше нравится, друг мой?

Однако я опять без конца болтаю с Вами, а тут сейчас зазвонят к завтраку, а я еще свой туалет не кончила.

До свидания, дорогой мой, бесценный. Юля также очень радуется тому, что Вы приедете в Неаполь. Она видит, какое благодетельное действие Вы на меня производите, и сама умеет ценить Вас. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Сиамаки,

30 августа [1879 г.]

Милый друг! Я уезжаю в субботу в десять часов утра. Поезд отходит в одиннадцать часов десять минут из Жмеринки. По этому поводу я хотел просить Вас сказать мне, можно лп на Б рапповском полустанке брать билеты и сдавать багаж. Потрудитесь мне ответить не письменно, а через Пахульского.

Теперь к Вам большая просьба. Так как я отсюда еду к Модесту, у которого останусь, быть может, дней десять, а Алешу мне нужно отправить в Каменку, а между тем мне бы хотелось, чтобы мои работы как можно скорее были отправлены в Москву, то я хотел бы послать все мои писания по почте на имя Юргенсона. Для этого нужно хорошо завернуть и зашить их в клеенку, а в Симаках этого никто не сумеет сделать. Не будете ли Вы столь добры приказать устроить мне это в Браилове, где в конторе, вероятно, умеют делать посылки? Если да, то я сегодня вечером вручу Влад[иславу] Альбертовичу все мои писания и его попрошу завтра сделать на посылке надпись. Затем буду просить Вас приказать, если можно, завтра же отправить все это. Простите, милый друг, что беспокою Вас.

Еще прибавлю, что если на посылке будет сказано: и з Жмеринки от Чайковского, то Юргенсон не узнает, что я гощу у Вас, а я, как и Вы, конечно, не желаю, чтобы он это знал. Я писал ему отсюда, не называя местности, и он и не подозревает о том, что я Ваш гость.

Потрудитесь на это ответить мне, не давая себе труда писать, а тоже через Влад[ислава] Альбертовича.

Как меня бесконечно огорчает Ваша зубная боль! Я по опыту знаю, что это такое.

Более обстоятельно буду писать Вам сегодня вечером и завтра, т. е. продолжать свой дневник.

Ради бога, будьте здоровы.

Ваш П. Чайковский.

Простите небрежность писания!

Симаки,

1879 г. августа 29-31. Сиамаки.

29 августа.

Наконец сегодня, когда я окончил исправление клавираусцуга третьего действия и сделал корректуру печатающейся теперь партитуры известного Вам Сербо-русского марша, оказалось, что уже ровно нечего делать, если б даже мне и вздумалось заняться, И тотчас же после этого, несмотря на все удовольствие чувствовать себя имеющим право на праздность, я сознал все благодетельное значение серьезного, поглощающего мысли и чувства труда. Он по временам утомляет и раздражает, но зато имеет свойство отвлекать от неудовлетворительных сторон действительности, от беспокойств и забот насчет благополучия ближних. Как будто обрадовавшись, что я свободен и место опустело, тысяча разных тревожных мыслей осадила меня. И пошатнувшееся здоровье сестры, и Ваши частые головные боли, и служебные обстоятельства Анатоля. и некоторые неудобства в положении Модеста в доме г. Конради, и Ваше до сих пор еще не устраивающееся браиловское хозяйство, и Тася, и судьба моей оперы, которая, бог знает, когда и как состоится,-все это нахлынуло сразу. А тут еще страх и грусть по поводу отъезда из Симаков настолько сильные, что я чуть не прослезился и не кинулся в объятия входившего в комнату Леона! Одним словом, нервы мои, заметив, что я не нуждаюсь в напряжении их для работы, изволили расшалиться. Чтобы покончить с ними, я предпринял громадную пешеходную прогулку один в далекий лес, где еще ни разу не был. Разумеется, средство отлично помогло, и в эту минуту, возвратившись и севши писать Вам, я только ощущаю радость при мысли, что нахожусь еще в Симаках и что пишу к Вам не далее, как за четыре версты. Буду эти последние дни наслаждаться своим правом на праздность. Завтра Сашины именины. Как странно подумать, что он уже в Пегербурге! Поздравляю Вас. дорогой, милый друг.

31 августа.

Любите ли Вы такие серенькие деньки, как сегодня? Я их люблю ужасно. Да и вообще начало осени по прелести можно сравнить только с весной. Мне кажется даже, что сентябрь с его-нежно-меланхолической окраской природы имеет преимущественное свойство наполнять мою душу тихими и радостными ощущениями. В Симаках кроме ближайших к дому мест есть поблизости очаровательные места, которыми наслаждаться можно или вечерком во время заката или в такой бессолнечный день, как сегодня; например, если выйти из сада направо мимо колодца и огородов на дорогу, идущую низом вдоль заросшего тростником болота параллельно с деревней. Я очень люблю эти места. Днем в солнечный день солнце мешает смотреть на живописно раскинувшуюся деревню, вечером же или в такой день, как сегодня, очень приятно усесться где-нибудь повыше (например, около крошечной березовой, рощицы, у канавы, отделяющей усадьбу от поля), и смотреть на необыкновенной величины старые ивы [Я не вполне уверен, ивы это или вербы. (Прим. Чайковского).], растущие внизу вперемежку с тополями, на село с скромной церковью (какую прелесть придает всякому сельскому виду скромная деревенская церковь), на дальний лес. Я просидел около часу сейчас на этом месте и испытал одну из тех чудных минут, когда всякие заботы и треволнения куда-то скрываются. Вместо них предаешься самым разнообразным и отрывочным мыслям и фантазиям. Над головой кружатся тучи ласточек, и тотчас начинаешь соображать, зачем они собираются, не хотят ли уже лететь, куда они полетят и т. д. Смотришь на вековые деревья и стараешься определить их возраст и т. д.

Меня прервал Иван Васильев с письмом Вашим. Продолжаю.

Вчера вечером я был в Симацкой Дубине и на таком чудном новом месте, открытом Ефимом, что мы все единогласно решили очень рекомендовать Вам это место и предложить съездить на него в первый раз, как Вы захотите побывать в лесу. Потом я провел очень приятный вечер с Влад[иславом] Альбертовичем. Вы спрашиваете меня, милый друг, какой характер мне симпатичнее: увлекающийся-Владислава, или деревянный-его брата. Разумеется, первый. Но я выскажу Вам откровенно мою мысль относительно Владислава. Полнота молодой жизни, которою он проникнут и которая сказывается в каждом его слове, как всякое проявление кипучей молодости, имеет большое обаяние, но тут есть и опасность. Непременно нужно, чтобы он увлекался не только на словах, но и на деле. Не знаю отчего, мне кажется, что в Пахульском есть черты какого-то тургеневского героя, т.е. человека очень способного, имеющего совершенно искреннее и пылкое стремление к выполнению самых широких замыслов, но...