По вечерам часто посещаю оперу, но испытываю мало удовольствия. Совершенная невозможность укрыться от бесчисленного количества людей, меня знающих, смущает и тяготит меня. Как я ни прячусь, а всегда находятся услужливые люди, отравляющие удовольствие слушания музыки своими любезностями, своим скучным разговором и обычными расспросами: “что Вы делаете? что пишете? куда едете?” и т. д. Но всего несноснее приглашения! Нужно много мужества, чтобы отделываться от них.

В одном из последних Ваших писем, в Симаках, Вы спрашивали меня, милый друг, как происходит процедура постановки оперы. Отвечаю Вам на это теперь. Нужно представить партитуру и клавираусцуг в дирекцию императорских театров при докладной записке, в коей излагается просьба о постановке. Затем для успеха просьбы следует хлопотать и просить. Вот этого я и не умею. Обе мои первые оперы были поставлены по настоянию вел. кн. Конст[антина] Ник[олаевича], питающего сочувствие к моей музыке. Не знаю, что будет на сей раз, но хлопоты я поручу Юргенсону. Два дня тому назад я виделся с Направником (это одна из самых достойных уважения личностей в музыкальном мире), который выразил большое участие к судьбе моей оперы, но сказал, что в этом сезоне она идти не может, представить же партитуру в дирекцию советовал как можно скорее.

Если б не г. Мессер, из-за которого клавираусцуг еще не скоро будет готов, я бы мог представить оперу сейчас же. Во всяком случае я имею основание надеяться, что в будущем сезоне оперу дадут.

Получил сейчас Вашу телеграмму. Спасибо! До меня дошло покамест только первое письмо Ваше. Не забудьте, милый друг, назначить мне, куда писать Вам.

Как мне жаль бедного Влад[ислава] Альберт[овича]. Шлю ему дружеское приветствие.

Юлье Карловне, Милочке и всему Браилову поклон.

О, Неаполь! Неужели это сбудется?

П. Чайковский.

Браилов,

14 сентября 1879 г.

Пятница. 8 часов утра.

Мой милый, обожаемый друг! Пишу Вам в состоянии такого упоения, такого экстаза, который охватывает всю мою душу, который, вероятно, расстраивает мне здоровье и от которого я все-таки не хочу освободиться ни за что, и Вы сейчас поймете почему. Два дня назад я получила четырехручное переложение нашей симфонии, и вот что приводит меня в такое состояние, в котором мне и больно и сладко. Я играю- не наиграюсь, не могу наслушаться ее. Эти божественные звуки охватывают все мое существо, возбуждают нервы, приводят мозг в такое экзальтированное состояние, что я эти две ночи провожу без сна, в каком-то горячечном бреду, и с пяти часов утра уже совсем не смыкаю глаза, а как встаю на утро, так думаю, как бы скорее опять сесть играть. Боже мой, как Вы умели изобразить и тоску отчаяния, и луч надежды, и горе, и страдание, и все, все, чего так много перечувствовала в жизни я и что делает мне эту музыку не только дорогою как музыкальное произведение, но близкою и дорогою как выражение моей жизни, моих чувств. Петр Ильич, я стою того, чтобы эта симфония была моя: никто не в состоянии ощущать под ее звуки то, что я, никто не в состоянии так оценить ее, как я; музыканты могут оценить ее только умом, я же слушаю, чувствую и сочувствую всем своим существом. Если мне надо умереть за то, чтобы слушать ее, я умру, а все-таки буду слушать. Вы не можете себе представить, что я чувствую в эту минуту, когда пишу к Вам и в это же время слышу звуки нашей божественной симфонии.

Скажу к этому, что я также в таком восторге от переложения г. Танеева, что я не знаю, чего бы я не дала ему из благодарности за него. Это удивительно, чтобы при таком удобстве и легкости исполнения суметь так сберечь, сохранить все прелести, всю сложность произведения, так ясно, отчетливо все распределить; я играю и восхищаюсь, не могу нарадоваться, что я вполне и без всякого затруднения могу исполнять ее. Я была бы очень рада, если бы г. Танееву что-нибудь понадобилось от меня и я могла бы ему отслужить за такое огромное наслаждение, какое он доставил мне, дав возможность играть это так дорогое мне произведение; по мне, это самое лучшее переложение из всех Ваших сочинений, мой милый друг.

Я посылаю это письмо в Екатеринославскую губернию, боюсь только, найдет ли оно Вас там, а мне так хочется делиться с Вами моими дорогими ощущениями. Пожалуйста, мой бесценный друг, напишите мне, дойдет ли до Вас это письмо.

Я еще не знаю, когда выеду из Браилова, потому что у меня еще двух паспортов для прислуги недостает, так что, вероятно, не ранее восемнадцатого, а быть может, и позже. Телеграфировать Вам непременно буду, мой дорогой, с обозначением своих адресов. Погода у нас продолжает быть ясною, но холодною. Мы мало ездим, зато я много играла в четыре руки.

Бедный Пахульский все мучается с своим глазом, так что я его посылала в Киев к окулисту на два дня; оттуда он привез много наставлений, но еще не выздоровление.

Как мне жаль, мой милый, дорогой, что Вам было так тяжело в Петербурге, но в то же время, простите! мой бесценный, я радовалась, что Вы скучаете об Симаках. Я не знаю, можете ли Вы понять ту ревность, которую я чувствую относительно Вас, при отсутствии личных сношений между нами. Знаете ли, что я ревную Вас самым непозволительным образом: как женщина-любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этою женщиною была для меня невыносима, и, знаете ли, какой я гадкий человек,-я радовалась, когда Вам было с нею нехорошо; я упрекала себя за это чувство, я, кажется, ничем не дала Вам его заметить, но тем не менее уничтожить его я не могла-человек не заказывает себе своих чувств. Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как никто, ценю выше всего на свете. Если Вам неприятно все это узнать, простите мне эту невольную исповедь. Я проговорилась,-этому причиною симфония. Но я думаю, и лучше Вам знать, что я не такой идеальный человек, как Вам кажется. К тому же, это не может ни в чем изменить наших отношений. Я не хочу в них никакой перемены, я именно хотела бы быть обеспеченною, что ничто не изменится до конца моей жизни, что никто... но этого я не имею права говорить. Простите меня и забудьте все, что я сказала, у меня голова не в порядке. Сегодня отличный день, я пойду на воздух, освежусь. Писать я больше не буду, потому что я говорю глупость за глупостью. Простите и поймите, что теперь мне хорошо, что мне ничего больше не надо. До свидания, дорогой друг, забудьте это письмо, но не забывайте всем сердцем любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Пожалуйста не забудьте помянуть о получении этого письма, если получите его.

С.-Петербург,

15 сентября [1879 г.]

Полагаю, что это письмо дойдет еще до Вас в Браилове, милый и дорогой друг!

Приближается день моего отъезда, и я начинаю быть несколько бодрее духом. Но уеду я во всяком случае и не без грустных мыслей. Нужно Вам сказать, что брат Анатолий хотя и остался на службе, но переживает во всяком случае неприятный эпизод своей служебной карьеры. Дело в том, что его назначили наблюдать над следствиями, производящимися в жандармском управлении по политическим делам. В сущности, поручение это довольно лестного для него свойства, но при его крайней чувствительности и нервности ему ежедневно приходится переживать очень тяжелые минуты. Бывают весьма часто сцены раздирающие, и после каждой такой сцены он возвращается совсем расстроенный и больной. Не знаю, долго ли это продолжится, но не предвижу, чтобы он мог в близком будущем вернуться к прежней деятельности. Он очень хандрит, и так как мое присутствие для него большая нравственная поддержка, то, может быть, мне следовало бы остаться здесь подольше. Иногда мне кажется, что я поступаю несколько эгоистически, убегая из Петербурга в деревню, и это немножко терзает меня. Но, с другой стороны, я чувствую себя совершенно неспособным хоть один день еще остаться здесь долее назначенного срока, и если б я принужден был отложить свой отъезд, то неминуемо предался бы убийственной хандре, и тогда вряд ли мое присутствие служило бы брату утешением. Вообще вопрос, как примирить мою любовь к отцу и братьям, с колоссальным отвращением к Петербургу, постоянно тревожит и мучит меня. Каждый час, проводимый мной здесь, отнимает у меня очень много из запаса жизненных сип, и грустнее всего то, что во всем мире, кроме Вас, никто не может понять сущность тех страданий, которые я здесь испытываю. Тот же брат Анатолий не может постигнуть, что меня нужно не удерживать здесь, а гнать отсюда поскорей. Все мои умственные и душевные силы тупеют, когда я живу в Петербурге. Не только думать и соображать, но даже вспоминать я здесь не умею. Знаете ли, что я не могу отчетливо припомнить подробности жизни в Симаках. Мне больно обращаться мысленно к этому времени: счастье, которое я там ощущал, представляется мне невозможным. Точно так же не могу поверить, что через два месяца я буду в Неаполе! Неужели в самом деле эта мечта осуществится?

А погода между тем стоит более чем великолепная. Совершенно небывалая. Боже мой, сколько радостей я испытал бы, если б еще был в Симаках!

Второго письма Вашего я до сих пор еще не получил.

Отец мой, слава богу, здоров. Тася очень весела, т. е. насколько это возможно в ее положении. Завтра проведу с ней целый день и вечером повезу в театр.

До свиданья, бесценный, несравненный, милый, добрый друг! Счастливого Вам пути.

Ваш П. Чайковский.

Каждый праздник, ходя. по улицам или находясь в театре, я ищу глазами Колю и Сашу. Мне бы невыразимо приятно было увидеть их. Но не удается.