Роман моего брата Анатолия кончается, кажется, неблагополучно. Девица Мазурина (про которую Вы имеете не совсем верные сведения: отец ее питал к ней нежнейшую любовь, но оставил ей всего двести тысяч оттого, что мать ее, в зависимости которой она находится, очень алчная женщина, и Мазурин боялся, что, получив большой капитал, она бросит детей и исчезнет) опасно больна, и говорят, что у ней чахотка. Если б не это обстоятельство, то, вероятно, дело кончилось бы согласно желаниям Анатолия, к которому она начинала сильно привязываться. Жаль, что эта бедная девушка, очень несчастная в своей домашней обстановке, должна будет теперь проводить ряд тяжелых дней в исключительном сообществе матери, про которую все отзываются как об ужасно дурной женщине. Однако ж надежда на то, что чахотка в ней не разовьется, еще есть, и в таком случае весьма возможно, что она будет женой брата. Девушка она, судя по всему, что я слышал, замечательно симпатичная, умная и развитая.

Модест читал свою комедию актрисе Савиной и еще нескольким лицам в Петербурге, и все находят ее замечательным произведением. Распоряжение о переписке экземпляра для Вас уже сделано.

Об Алексее не имею никаких сведений. Он обещал написать мне, как только его положение несколько определится, но до сих пор тщетно жду письма от него.

Поздравляю Вас, дорогой друг, с возращением в Ваш милый Браилов. Если б Вы знали, как я завидую Вам!

Будьте здоровы. Простите, ради бога, за безалаберное писание. У меня голова не на месте.

Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

Москва,

1880 г. декабря 14-17. Москва.

14 декабря.

Чем долее я здесь остаюсь, милый друг мой, тем отдаленнее все уходит срок моего здешнего томительного пребывания. Вчера Бевиньяни убедительно просил меня быть в Москве в начале января, когда начнутся оркестровые репетиции “Онегина”. Так как этот милый итальянец прилагает к постановке моей оперы замечательное усердие и так как действительно мое присутствие во многих отношениях может быть полезно и нужно для успеха оперы, то я не решился отказать ему в его просьбе. Теперь спрашивается, стоит ли мне на такой короткий, срок ехать в Каменку? Боюсь, что эта поездка не принесет мне того отдыха, в котором я так нуждаюсь. Мне нужна теперь будничная, а не праздничная обстановка Каменки. Впрочем, я еще не предпринял в этом отношении окончательного решения.

По просьбе Бевиньяни я был вчера на фортепианной репетиции “Онегина” и остался очень доволен. Первый акт солисты уже отлично разучили. Можно надеяться, что опера будет поставлена хорошо. Я радуюсь при мысли, что Вы услышите “Онегина”! Но, боже мой, до чего я устал и как бы я рад был очутиться где-нибудь подальше. Благодаря стечению различных обстоятельств и, главное, двум операм, разом ставящимся в Петербурге и Москве, я в эту минуту очень на виду; обо мне много говорят и пишут, и бог один знает, до чего это мне не по нутру. Но что делать? Любишь кататься, люби и саночки возить. Даже кое-где в газетах меня побранивают заранее. Вчера в одной из них я прочел обвинение меня в том, что я посвятил свою оперу Направнику, и намекают на то, что это с моей стороны неблаговидный способ заманивания на свою сторону Направника. При этом и Направнику (единственному безусловно честному человеку и артисту в петербургском театральном мире) сильно достается. Бранят меня также за то, что я не пускаю в продажу свою оперу.

Все это мало оскорбляет меня, но зато до крайности огорчает и тяготит. Внутренно даю себе клятву как можно решительнее впредь избегать Петербурга и Москвы.

Алеша мой, благодаря участию некоего генерала Клемма, командующего московскими войсками, которому мне случалось в прежнее время оказывать услуги в виде исправления сочиняемых им романсов, переведен в Москву и должен быть здесь если не сегодня, так завтра. Он будет зачислен в Екатеринославский гренадерский полк и потом прикомандирован к писарскому классу. Это для него большое облегчение, так как всего больше он боялся, что его ушлют куда-нибудь далеко.

17 декабря.

Я был эти дни в большой тревоге по следующему случаю. Год тому назад я получил письмо от неизвестного мне молодого человека по фамилии Ткаченко, который обратился ко мне с очень странным предложением поступить ко мне в лакеи с тем только, чтобы я не отказался руководить хоть понемножку его музыкальным обучением. Письмо было написано так умно, оригинально и было полно такой беззаветной любви к музыке, что я отнесся к нему очень сочувственно. У нас завязалась переписка, из которой я узнал, что ему уже двадцать три года, а музыкальных сведений никаких. Тогда я откровенно написал ему, что время его уже прошло и что ввиду этого ему следует оставить манию свою к музыке. Месяцев девять я не имел о нем никаких сведений. Третьего дня получаю от него письмо. Он возвращает мне мои письма, дабы после смерти они не попали в чужие руки, прощается со мной и говорит, что решился на самоубийство, так как борьба с невзгодами жизни и безнадежность выйти когда-нибудь из положения человека, работающего только из-за куска хлеба, внушили ему отвращение к жизни. Письмо дышало такою искренностью, таким глубоким отчаянием, что я был очень потрясен. Из штемпеля на конверте я узнал, что письмо написано в Воронеже (прежде он жил в Полтаве), и я тотчас же решился телеграфически просить кого-нибудь из жителей Воронежа отыскать Ткаченко через полицию и сказать ему, если еще не поздно, чтобы ждал письма от меня. К счастью, у Анатолия нашелся хороший знакомый, некто Стоиков, которому я немедленно телеграфировал. Вчера ночью я получил ответ, что Ткаченко найден вовремя. Он был в ужасном положении. Теперь я послал ему денег на дорогу и приглашаю его приехать в Москву к 10 января, т.е. к дню, когда я сам должен буду вернуться из Каменки. Что из всего этого выйдет, не знаю, но я счастлив, что удержал его от гибели. Судя по письмам, это молодой человек странный, сумасбродный, но умный и очень честный и хороший.

Бедный, бедный мой Алеша! Вчера я был у него в Покровских казармах. На меня эта душная, грязная казарма, убитый и тоскующий вид Алеши, уже одетого по-солдатски, лишенного свободы и обязанного с раннего утра до вечера быть на ученье,- все это произвело тяжелое и удручающее впечатление!

До свиданья, дорогой друг! Дай Вам бог хорошо провести праздники. Будьте здоровы и покойны.

Ваш П. Чайковский.

Браилов,

19 декабря 1880 г.

Милый, бесценный друг! Едва, едва явилась свободная минута и возможность, по состоянию здоровья, написать Вам несколько строк. Вот уже неделя, что мы в Браилове, и я еще не только не почувствовала того удовольствия, которое он обыкновенно доставляет мне, но даже не пришла еще к ясному сознанию о том, где нахожусь. С первого же дня приезда моего в Браилов у меня от дурного способа отопления австрийских вагонов начала болеть голова, болела четыре дня день и ночь. В это же время я вышла на воздух, чтобы облегчить головную боль, и, как водится со мною всегда в России, простудилась и до сих пор не могу поправиться.