Вас очень удивит, милый друг мой, приложенная здесь тетрадь, но вот в чем дело. Не найдете ли Вы возможным бить от меня челом низко, низко Льву Васильевичу и попросить его, если у него будет время, в которое ему совсем нечего будет делать, пробежать этот отчет моего сахарного завода и сказать мне, нет ли в нем каких-нибудь крайних нелепостей. Я не сомневаюсь, конечно, что там не все безукоризненно, но мне не хочется, чтобы это выходило из границ. Если же Вы найдете, дорогой мой, что нельзя об этом беспокоить Льва Васильевича, то Вы, конечно, не сомневайтесь, что я ни малейшей претензии за это иметь не буду и вполне признаю. При этом я очень попрошу у Вас и у Льва Васильевича некоторой скромности относительно моего браиловского графа. Я не хочу обижать его, ни портить ему репутацию, тем более, что я все-таки больше довольна им, чем недовольна, и лишиться его никак не хочу, а хочу только проверять в том, чего я сама не понимаю.

Как Ваше здоровье, милый друг мой, Ваши силы? Несказанно меня радует, что Вашу музыку так хорошо умеют ценить и музыканты и общество. Очень бы мне было интересно слышать Вашу Литургию, да трудно иметь и надежду на это. Я читала в “Московских ведомостях” рецензию одного из концертов М[узыкального] о[бщества], где исполнялась Ваша Итальянская фантазия, и мне было чрезвычайно приятно читать восторженный отзыв рецензента....

Я привезла еще много картин, и в эту минуту их развешивают и этим стуком очень мешают писать. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всегда, везде всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Киев,

23 декабря [1880 г.]

Милый, дорогой друг! Я остался на один день в Киеве, дабы продлить несколько одиночество, в коем в настоящую минуту очень нуждаюсь. В пятницу вечером со мной совершенно неожиданно случился страшный нервный припадок, какого еще никогда не было. Это был исход и разрешение всех тех тайных терзаний, которые я претерпел в Москве и Петербурге. Всю субботу я почти сплошь проспал. В воскресенье выехал из Москвы и дорогой спал тоже очень много. Вследствие этого чувствую себя теперь освеженным, бодрым и совершенно здоровым.

Простите, ради бога, за то, что вследствие отвратительного состояния духа, в каком я находился в последние дни в Москве, я не исполнил данного Вам обещания снять с себя фотографию. Я сделаю это в январе в Москве или Петербурге. Комедию Модеста я тоже еще не мог выслать Вам. Бегичев потребовал у меня для представления в литературно-драматический комитет два экземпляра, и я должен был отдать ему экземпляр, приготовленный для Вас.

Не помню, писал ли я Вам на прошлой неделе о духовном концерте Р[усского] муз[ыкального] общ[ества], на коем исполнялась моя обедня. Концерт состоялся при большом стечении публики и с успехом. Исполнение было отличное. А накануне отъезда я слышал очень хорошо исполненную Итальянскую фантазию мою.

Представьте, дорогой друг мой, что я ехал от Москвы до Киева не только в одном поезде, но даже в одном вагоне с Вашими милыми и симпатичными мальчиками! Мне было это чрезвычайно приятно!

Сегодня вечером еду в Каменку, к сожалению очень не надолго. 5 января я уже должен быть в Москве, на первой оркестровой репетиции “Онегина”. Ах, боже мой, как я хотел бы теперь уехать за границу, в Италию! Волосы становятся дыбом, когда вспомню, что еще мне придется испытать в Москве и Петербурге!

Желаю Вам приятно встретить и проводить праздники. Юлье Карловне и всем Вашим желаю по этому случаю всякого благополучия.

Будьте здоровы и счастливы!

Ваш П. Чайковский.

Браилов,

27 декабря 1880 г.

Милый, бесценный друг! Поздравляю Вас с наступившим праздником и от души желаю здоровья, спокойствия и удовлетворения всех Ваших душевных потребностей. Вчера я получила Ваше дорогое письмо из Каменки [Из Киева. Ред.] и потому теперь могу с уверенностью адресовать туда. Мой Саша мне говорил, что, кажется. Вы ехали на одном поезде с ними, что ему казалось, что он видел Вас, хотя, говорит, из-за шубы он видел только одни глаза, но что слышал также, что одна дама говорила кому-то, что Вы едете в поезде.

Как меня беспокоит Ваше нездоровье, мой милый друг, и эти непрестанные волнения, от которых Вы так долго не можете отдохнуть. Дай бог, чтобы Ваши силы выдержали эти испытания до той вожделенной минуты, когда Вам можно будет улететь в благословенную Италию, где ни земля, ни реки не замерзают, где трава всегда зеленая, где счастливые люди не обязаны таскать на плечах пудовую тяжесть шубы,-счастливая страна!

Какое на меня грустное и тяжелое впечатление производит настоящее положение Вашего бедного Алеши. Ему, скорее товарищу, чем слуге такого барина, как Вы, развитому и понимающему неизмеримо больше той среды, в которой он теперь находится, так много и так полезно видевшему, наконец, избалованному даже материальным комфортом, настоящая его обстановка должна быть невыносима, потому что ведь это на несколько лет. Ужасно жаль мне его, просто у меня слезы выступают, когда я углубляюсь мыслью в его положение.

Что же касается другого юноши, которому Вы спасли жизнь, мой милый друг, то при всем умилении, какое я чувствую, думая о Вашем поступке, я тем не менее очень боюсь, чтобы Вам не досталась тяжелая обуза в лице этого молодого человека. Очевидно, это натура экзальтированная, нервная, а с такими субъектами бывает ужасно трудно няньчиться. Простите, дорогой мой, что я как будто хочу охладить Ваше беззаветно доброе и сострадательное отношение к каждому страждущему, но Вы мне ближе, чем этот юноша, и я боюсь за Вас. Спасти его от смерти и дать ему средства к жизни очень хорошо, но брать на свое попечение опасно.